Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

И снова с тревогой спросила пани Купа:

— Почему же? Почему?

25

— Потому, потому, — весело передразнил её Мамай и наконец объяснил Пампушке: — Не пустят тебя в рай, потому что лысый.

— Ну и что? — спросил обозный.

— Лысых в рай не пускают.

— Кто тебе сказал?

— Это знает и последний дурак!

— Но почему ж лысых не пускают?

— А потому!.. — и Мамай стал растолковывать: — Был бы ты, скажем, немец либо швед, натянул бы на лысину сделанный из чужих волос этакий очипок, или, как его французы называют, «перрюк», — и дело с концом: голова как голова. А где пан возьмёт оселедец? К голой голове козацкой чупрнны из чужих волос не приклеишь?.. Нет! А в рай-то входят на карачках, сие знает каждый, кто там был… Так вот, только сунется лысый в царство небесное, а там дыра такая узкая, вместо дверей, чтобы кто недостойный не пролез, а за дыркой — святой Петро с вот этакими ключами от царства небесного. Ну, как полезет лысяга в рай, просунет голую плешь в ту дырку, святой Петро и подумает, что ты — голым афедроном вперёд…

— Чем-чем?

— Афедроном… сиречь голым задом — вперёд, — коли ты по-грецкому не смыслишь! Вот святой Петро и брякнет тебя по лысине золотыми ключами: «Что это, скажет, за невежа такой?!» — и прогонит… — и Козак Мамай так захохотал, что эхо раскатилось над степью, и, не удержавшись, прыснули за Мамаем и дворовые люди Пампушки, засмеялись и козаки, сопровождавшие его в пути, даже оскалил острые зубы Пёсик Ложка.

Лишь когда все немного приутихли, пан обозный проворчал:

— То кощунство!

— Кощунство, — согласился Мамай. — Непочтение к старшему чином.

— Богохульство даже, — подсказал обозный.

— Э-э, нет, голубчик, не бреши: я бога в сердце имею, как всякий козак.

— Неужто, думаешь ты, вседержитель не ведает, кого в рай пускать, кого — нет? Неужто пан господь без тебя не оценит по заслугам усердие каждого своего раба?

— Усердие? — переспросил Козак Мамай и наклонился к Пёсику Ложке. — Видал я задолизов, видал я лизоблюдов, видывал я и всяких других подлипал, кадильщиков и подхалюз, но такого… — и спросил у собачки: — Что ж нам делать с ним, с этим… — и наш Козак молвил такое словцо, что мы его тут и повторить не можем, и это высловье Мамаево так и пропадёт для любопытствующих потомков, уж так умел, разойдясь, сказануть только он: редко, да едко…

Но Пёсик Ложка тявкнул, и Мамай, своей золотой серёжкой склонившись к нему, со вниманием выслушал.

— А-а, — закивал головой Козак. — Сегодня, говоришь, пятница?

— Пятница, — кивнул и Михайлик.

— Пятница святая, — подтвердила и матуся.

— А в постный день руки марать о душу панскую негоже? Так, Ложечка?

Ложка согласно кивнул головой.

— Твоё, видать, счастье, пане! — усмехнулся Мамай и опять наклонился к Ложке: — Пускай ещё малость поживет?.. Да кому ж он надобен, такой надутый! Что-что?.. Он говорит, мой Пёсик, что пану обозному теперь всю жизнь надо бояться сокола… Ага, того самого. — и Мамай вознёсся оком в тихое небо, где всё ещё с тоскливым криком кружил осиротевший сапсан.

Но тут разумный Пёсик Ложка тявкнул опять.

И снова склонился к нему наш Мамай.

— Не только сокола бояться? И всякой другой птицы? Даже кур? И воробьёв? — и Козак разом выпрямился. И спросил: — Ты слышишь, пане Купа? А?

— Слышу… только отвяжись! — и он, в который уж раз, вознамерился душой и взглядом опять унестись в небо за дымным благовонным столбом.

— Так бойся воробьёв.

Пан Купа отмахнулся.

— И не помогут тебе ни ладан, ни молебны, ни лизанье, ни хитрые козни.

— Ну, так возьми ты отсюда хоть соколицу свою, голубчик.

— Пером смердит? Погано?

— Не благоуханно!

— А по-моему — славно. Кабы я мог посреди степи раздобыть воза два гусиного иль куриного пера, я бы ещё малость подсыпал в твою хвалу.

— Добро, что глупые словеса не идут на небеса!

— А коли идут? — сама у себя озабоченно спросила Явдоха и толкнула сына: — А ну, Михайлик! — и тишком кивнула на рыдван.

Михайлик так и подскочил.

Михайлик даже крякнул.

Они с мамой понимали друг друга без лишнего слова.

И вот, как всегда взявшись за руки, матинка и сын уже поспешили к голубому рыдвану, что так и стоял в стороне, у раскидистой груши.

Они шли, озираясь, не хотелось им, чтобы смекнул пан Купа, что им надо.

26

А поспешали они к той раскидистой груше, потому что там, в холодке, усыпанные лепестками запоздалого вешнего цвета, лежали вынесенные из рыдвана подушки: вышитые и златотканые, и из плахты полтавской шитые, и из ковров гуцульских, из атласа и шёлка, набитые тонко щипанным пером, пухом и овечьей шерстью.

Да Явдоха сразу метнулась не туда, а к рыдвану, где так и осталась тяжёлая перина, которой не поднять бы, пожалуй, и четвёрке добрых козаков.

— Я сам, мамо, я сам! — кинулся за нею Михайлик и взвалил себе на плечи преогромное бремя, а матинка, сколько могла захватить, набрала под грушей подушек в охапку и поспешила за сыном, который ничуть и не запыхался, шутя дотащив панскую перину до кадильного огнища.