Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— Но я… я уж не могу больше слышать, как ты, господи, приемлешь — не от добрых да славных людей, а от кадильщиков, льстецов и подхалимов приемлешь в молитвах величание, за то прощая смертные грехи. Не супротив господа бога грехи, а против людей, против правды! И я не хочу больше, ради высокого моего чина, ради лакомого куска, терпеть любовь твою к самому себе, терпеть всё то…

— Ещё одно слово, — предостерёг господь, — и ты передашь ключи от рая кому-нибудь другому, Петро.

— Но ведь мои заслуги перед престолом всевышнего известны всем!

— А мы объявим, что, по последним данным богословской науки, самые большие заслуги перед престолом всевышнего имеет не святой Петро, а, к примеру, святой…

— Ещё одно слово, вседержитель, — спокойно предостерёг апостол, — и придётся переписывать от корки до корки весь Новый завет.

— Молчу, молчу… — горько вздохнув, сказал преблагой.

— Молчание способствует размышлению, боже.

— Ты уверен? А я стал болтлив… да?

— Да.

И они там, на краешке тучи, двое старых и грустных парубков, запечалились, задумались, и немало горького было в том раздумье, хотя господь бог, видно, ни до чего и не додумался, ибо после затянувшегося молчания молвил:

— Ты всё же, Петрик, спустись туда, и узнай, и запиши: что за честный и шляхетный деятель столь усердно там раскадился, как его зовут, какого роду, какую должность занимает, в который раз женат, сколько у него законных тёщ и незаконных детей, не бывал ли раб божий в поганских краинах и не поклонялся ли там чужеверным божкам да идолам… — и он, пан бог, ещё долго наставлял апостола Петра, а под конец снова напомнил: — И вообще спроси: чего же он хочет, тот достойный кадильщик, чего желает от нас за свою прещедрую хвалу?

И святой Петро, в который уже раз, покорился.

— Да ещё дознайся: кто это перьев подсыпал там в наш ладан? И запиши… и запиши!

— Слушаюсь, господи, — грустно сказал апостол. — Служба есть служба…

— А служба божия — наипаче.

— Пускай так, — молвил Петро и низко поклонился. — Пойду. Спущусь туда. Всё узнаю. И запишу.

И осенил себя крестом.

А вседержитель сказал:

— Боже помогай.

29

— Боже помогай! — глумливо кинул своему ковалю и пан обозный. — Можешь меня! Своего пана! Оставить! Одного! Среди степи!

— Могу, — пожал плечами Михайлик.

— Кохайлик! — придвигаясь ближе, за спиной тихо проворковала Роксолана.

— Параска, отойди! — прикрикнул на неё обозный, назвав свою пани её крестным именем, как это обычно бывало, когда он сердился.

Роксолана отошла.

— А как же ты поедешь? — издеваясь, спросил Михайлика обозный.

— Верхом, — ответил за него Мамай.

— А твоя неня?

— И паниматка тоже верхом, — усмехнулся Козак Мамай и уважительно глянул на Явдоху, которая нравилась ему всё больше и больше, истинно украинская мать — со всеми её достоинствами и недостатками. — Правда, ненько?

— Нет же коней, — повела плечом Явдоха.

— Нету — так будут!

— Может, когда и будут, а покамест… — и она поклонилась пану Пампушке: — Служила я тебе двадцать и пять годов, а не заслужила, вишь, ни вола, ни коня, ни доброго слова от тебя, пане чванькó, бывший козак запорожский! — и кивнула сыну: — Идём!

— Идём, — сверкнул зубами парубок.

— Тронулись, — молвил Козак Мамай.

И неожиданно свистнул.

Так громко свистнул, что аж степью отголос пошёл.

Аж Пёсик Ложка тявкнул.

Аж пани Роксолана ухватилась за дебелое плечо мужа.

Спустив с повода своего коня Добряна, Козак свистнул ещё раз, конь рванулся и мигом пропал среди трав.

Взяв за руки Михайлика и его маму, Мамай двинулся было за конём.

Но остановился.

И сказал Демиду Пампушке:

— Ты, пане Купа, всё ж не забывай: бояться тебе вовеки не только соколов, но и воробьёв. Верно, Ложка?

Пёсик Ложка тявкнул.

— Пугай, пугай! — огрызнулся Пампушка.

— Пугать пуганого? Нет. Судилось тебе погибнуть от птицы.

— От какой же? — торопея под взглядом Козака, спросил пан Купа-Стародупский.

— Доподлинно не знаю — от какой. Быть может, от того же сокола…

И Пёсик Ложка согласно кивнул головой.

— А то от воробья?

И Пёсик снова подтвердил Козаковы слова.

— А может, и от курицы даже?

Ложка снова тявкнул.

— Неужто думаешь, что я испугался? — спросил ошарашенный Купа. — Неужто думаешь, что я…

Но кончить не успел.

Подкравшись сзади, Михайлик голосом того самого осиротевшего соколика тоскливо крикнул у пана обозного над самым ухом:

— Каяк! Каяк!

И пан Купа, чуть не окочурившись с перепугу и едва устояв на ногах, поспешно прикрыл пухлой ладонью свою лысину, где уже набрякла от сегодняшнего соколиного клевка здоровенная синяя-пресиняя гуля.

Все, кроме Михайлика, как был он несмеян (никому ведь его доселе ещё не удавалось рассмешить!), все захохотали.

Роксолана, достойно оценив его шутку, милостиво шлёпнула Михайлика по руке и молвила, что горлинка проворковала:

— Дубина неотёсанная!

А Козак Мамай поклонился низенько крепакам да слугам, джурам и козакам, что охраняли в дороге важную особу пана обозного, и сказал:

— Прощайте, люди добрые.

— Дай бог тебе счастья, Мамай! — от чистого сердца пожелали ему в ответ.

Поклонилась всем и матинка Михайлова, готовая тронуться вслед за Козаком.