Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Доселе не имея способа вручить царю письмо, в поисках какого-либо заработка, он обошёл и торговые ряды напротив Кремлёвского замка, в Китай-городе, с опаскою поглядывая на собак, что брехали из-под рундуков. Задержался в ряду, где торговали книгами (печати московской, киевской, львовской, острожской), заглянул в окна печатни. Перешёл и на ту сторону реки…

На мосту тоже были лавки.

У моста хлопотали над снастью рыбаки.

Стояли корабли с разным товаром: с полотном или шерстью, куриными яйцами или зерном.

На том берегу пылал громадный костёр, и Омельян подался поглядеть, что там жгут.

Стрельцы предавали огню отнятые у добрых людей… цимбалы да виолы, гудки да сопилки из чёрного дерева, гусли, бубны, домры, волынки: всё сие в царских грамотах объявлено было орудием диавольским и подлежало изводу и сожжению.

Гудебные сосуды в огне выгибались, стреляли, лопались, разбрасывая снопы искр.

Омелько, бережно щупая за пазухой свою кленовую, с Украины принесённую сопилочку, подарок старца Варфоломея, начинал помалу разуметь, почему над Москвой-рекой не слыхать песен, коими славилась на весь мир Московщина.

Вспомнил Омельян, как, выходя в путь, надеялся послушать русских песен, которые даже и в Мирослав порой залетали, да и в Киеве слыхал не однажды Омельян, как пришлые москалики и козаки с Дона поют, да и милая ковалёва женушка Анна уродилась, дай бог, доброй певуньей, и Омелько наслушался от неё кручинных русских песен. Она и сказала тогда ему, провожая в дорогу: «Едешь в Москву за песнями…» — но песен в России о ту пору уже не стало…

В Москве пели только по церквам. И больше нигде!

Не слыхал Омелько песни ни в брянских лесах, ни под Калугой, где ни проходил он по России, неся письмо московскому царю…

Но почему же?

Почему нигде не слыхать песни русской — раздольной, буйной песни, печальной и вместе неудержно весёлой, коей так не терпелось наслушаться вволю украинскому певцу?

Кто же заказал петь русским людям?

Кто не велел?

Хотелось расспросить, да не у кого было… Подумав о ковалихе мирославской, о беляночке Анне, вспомнил Омельян и просьбу — разыскать в Москве семью её родной сестры Марии, что жила тут где-то, замужем за гончаром Шумилом Ждановым, и хлопец понял наконец, что придётся-таки искать того московского гончара, чтоб, может, у него заработать на кусок хлеба.

11

В поисках заработка мыкался Омелько по Москве, по мощённым бревнами и досками столичным улицам, и диву давался, глядя на незнакомое житьё, неизведанное, а потому — диковинное, и глаза его горели от всего, что он там видел.

Омелько наш, успев побывать на Запорожье, выпестовал добрый оселедец, однако на его чуприну москвитяне поглядывали без удивления — ведь украинцев проживало и тогда в российской столице изрядное число, и встречные вовсе не на чуб обращали взоры, а на такого видного молодца.

Может, потому, что преогромные его глазищи сверкали огнём досады, да ещё и голод донимал, да и, первее всего, послание Украины всё ещё шуршало, зашитое в смушковой шапке.

Может, краса его украинская, южная, жгучая, непривычная для ока московских девиц и молодух, привлекала взоры к его тонкому и мужественному лицу.

Иль, может, то самое неуёмное мальчишеское любопытство, что носило Омелька по Москве, озаряло его горением юности, присущим парубкам, наделённым острым и гибким умом.

Спрашивал наш Омелько работы и по дворам боярским, да там остерегались нанимать непослушных да непокорных хохлов; искал работы и у людей посадских, и у плотников, ибо и в сём деле маленько смыслил, и по водяным мельницам над Яузой спрашивал, пока не свёл его Корней Шутов в Гончарную слободу — искать родичей мирославской ковалихи Анны.

Гончарная слобода лежала близ Таганки (где кузнецы таганами промышляли), промеж Вшивой горкой, Москвой-рекой и Земляным валом — на краю города: там ютились ремесленники, коим в работе надобен огонь, ибо Москва тогда (деревянные лачуги, дома, терема, крытые гонтом и берёзовым лубом) сильно терпела от пожаров. Они выгрызали, что ни год, немалые куски столицы, хоть там среди лета растапливать печь разрешалось только раз в неделю, и лучину жечь в позднюю пору нельзя было, однако ж горела и горела деревянная Москва, как неугасимая свеча перед господом богом.

Гончара с Украины, что привёз от Анны весточку, сердечно приветили в семье Шумила Жданова, хотя Аннина сестра Мария, жёнка Шумилова, померла не так давно от чумы.

Изба Шумила Жданова стояла на краю слободы, возле луга, в берёзовой рощице, близ коей весело полыхали горны с глиняной посудой, изразцами да всякими хитроумными лепными и цветистыми украшениями для каменных палат Москвы, о которых потом слава шла по всему свету.

Простые москвитяне издавна были известны как люди радушные, приветливые, вот парубок и нашёл у гончара Жданова не только заработок, а и пристанище, и ласку, и совет. А вскоре хозяин горна и вся его семья достойно оценили Омельково гончарное умение.