Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— А где они? — спросил епископ. — Однокрыловцы хватают наших гонцов. Придётся снова слать бумаги: ещё и по городам, ко всем полковникам, кто верен Украине. Да и писать московскому царю…

— Про что писать? Про то, что царь должен ведать и сам?

— Про всё! Про то, что пан Гордий Пыхатый, генеральный писарь Войска Запорожского, отрубил в Киеве, в Гадяче, в Черкассах головы двум десяткам козацких военачальников, самозванно объявил себя ясновельможным и, захватив знамена, булаву, клейноды и казну покойного нашего гетмана, нарушил присягу, данную и Москве.

— Про это мы царю уже писали! — выкрикнул Пампушка.

— А теперь, — словно и не слыша, продолжал архиерей, — клятвопреступник с панами-ляхами, с наёмными сынами Европы да с ордами Карамбея о сорока тысячах крикливых крымчаков, белогородцев и ногайцев разоряет сёла и города Украины, подступил уж и к нам, чтоб захватить несметные сокровища, когда-то и где-то сокрытые в Калиновой Долине запорожцами, сокровища, кои позволят Однокрылу купить в Азии и Европе такую рать, что не устоим против неё — ни мы, ни ты, пресветлый царь, когда он двинется и дальше, на Москву. А если он, захватив Мирослав (хотя мы во храме всем миром крест целовали — не сдаваться ворогу живьём), двинется он и далее, к Путивлю, где твои бояре с войском отаборились, а к нам зачем-то не идут, дабы их истребить, — чтобы затем и за тебя приняться, царю наш, на Москве…

— Все то же, что в трёх ранее отосланных письмах! — вырвалось у Пампушки.

— Не в трёх, а в четырёх уже! — поправил его женоподобный сотник Хивря, и его тоненький голосок был звонок, как бывает у молодой на второй день свадьбы. — Да, в четырёх!

— Вот видите, — обрадовался пан Купа. И добавил — Да и про наши сокровища писать не стоит. То ли есть они, то ли нет их… кто знает! А царь спросит: где они?.. Неосмотрительно!

Но владыка, как бы не слыша остороги, продолжал:

— И вот… идя супротив Москвы, сей чёрный лебедин разоряет наши сёла и города. Пылает Украина. Но наперехват клятвопреступнику, дабы преградить ему путь на Москву, оружно встают посполитые обоих берегов Днепра. Так спасай же нас, царю! Спасай нас и себя… Вот так и напишем ему, царю московскому!

6

— А царь подумает, ваше преосвященство, что мы тут испугались, — снова забеспокоился Пампушка.

— Подумает! — живо подхватил тот самый Хивря, румяный, щекастый, как пожилая тётка, длинноносый и безусый, с жиденькой чупринкой, с большущими синими глазами, глядевшими на всё с укоризной, чудаковатый сотник, о коем все знали, что он обабился (дома он за милую душу месил тесто, доил коров, прял и шил, а то хаживал и за бабку-повитуху, ибо и в том деле знал толк, за что его и прозвали Хиврею), да и впрямь он больше походил на какую-нибудь пожившую святошу, чем на бравого реестрового сотника. — Подумает, что испугались, — повторил пан Хивря, — да за шкуру нам сала и зальёт… ещё поболе, чем теперь! — и он нагло вытаращил глаза на царского воеводу Савватея Шутова, сидевшего у стола бойкого старичка, боярина, издалека прибывшего сюда, дабы в меру сил поднажиться, и прилагавшего к сему делу немалые старания, а занимали его в Мирославе не люди, не правда, а шинки и барыши от горилки, что весьма беспокоило и пана Хиврю, который держал в Калиновой Долине до прибытия сюда воеводы Шутова десятка два шинков. — Зальёт нам царь за шкуру сала, вы не думайте.

И тут-то пан обозный, Демид Пампушка-Купа-Стародупский, наконец решил: настало время повыгодней показать себя истинным сторонником Москвы, — сие могло пригодиться в исполнении его далеко идущих умыслов, ибо пан Пампушка, посягая на гетманскую булаву, отлично понимал, что без помощи обманутого народа (даже и с кучей червонцев — из желанного запорожского клада) против лукавого лебедина он один ничего поделать не сможет, вот и вознамерился теперь морочить Мирослава, возглашая свою приверженность Москве.

И Пан Купа воскликнул:

— Ты смеешь, пан сотник, такое плести против его царского величества?!

— А ежели царские воеводы ловчее королевских обдирал! — тоненько пропел пан Хивря, кивая на боярина Шутова. — Шинки да корчмы! Чьи они были? Мои да королевские. А стали? Царские! А всё прочее? Как было всегда! Даже арендаторы шинков — те же самые: как торчали за стойками рыжие да чёрные пейсы, так и торчат!

— Пейсы, пейсы! — рассердился боярин. — Да они только и платят царскому величеству! Ваши-то магистратские… должны они доходы сбирать…

— Сдирать, а не сбирать! — крикнул женоподобный сотник.

— А где они, доходы? Где? Старшúна ваша, старосты, бурмистры нас, воеводу царского, не слушают! Все дела, городские и козацкие, вершат без нас! Вот нам и остаются лишь поборы…

— А как же! — снова зазвенел пан Хивря. — Грабёж и подати завели не хуже ляхов: дай и дай, не стельный, а телись! С кого шкуру дерут, а с кого уж и сало топят!

— Врёшь, тётка! — не сдержавшись, рявкнул наконец бывший полковник, точно солью сыпанул в глаза Хивре. — Нет же такого, как бывало при польских панах. — и обратился к окружающим — Нет же у нас такого, как по городам под властью Однокрыла?