Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Вот и переводили бродячие комедианты из спектакля в спектакль Климка и Стецька, меняя обстоятельства, жизненные мелочи, но не характеры: то Клим был наймитом на хуторе Стецька-живоглота, то работником у богатого Стецька-бондаря, то водоносом у Стецька-цирюльника, а то превращался в пономаря, донимавшею до печёнок Стецька-попа, коего всегда изображал толстенный лицедей Данило Пришейкобылехвост, тот пронырливый дяденька с белолобым бычком, похожий на пана Пампушку, который так долго покупал у Лукии самую большую макитру.

Каждодневно показывалось новое представление, и зрители со всей Долины поспешали на мирославский базар подивиться новым злоключениям Климка-Прудивуса, и Тимош Юренко, сын Саливона, уже и по ночам не спал, выискивая новые и новые приключения для лукавого наймита. Иной раз Климко попадал в крепостные к польскому шляхтичу, а то в неволю к татарскому мурзе, а то в прислужники к корчмарю-еврею, а то и в рабство к своему же украинскому панюге, а когда, недели за две до войны, у Прудивуса не стало сил и находчивости и когда он объявил (хотя смерть, как законная жена, суждена каждому только от господа бога), что на завтрашнем представлении Климко наконец должен-таки дать дуба, простой люд всего города Мирослава взбунтовался.

Ещё тогда, когда Прудивус впервые объявил о неминуемой встрече Климка со смертью, тишина охватила базар.

Только и слышно было, как далеко где-то свистела в глиняные свистульки — лошадки и петушки — неугомонная детвора, да ещё у самых подмостков старый-престарый кобзарь Собко-Цабекало, прислушиваясь к своей бандуре, привычно подкручивал колочки, подтягивал струны и приструнки, касался их, и они отзывались дрожащим звоном: «Клим-Клим-Клим!», а потом снова: «Клим-Клим-Клим!», как будто били тихонько на звоннице за упокой души Климка: «Клим-Клим-Клим!»

И короткая тишина разорвалась криками огорчения.

— Не пустим Климка на погибель! — кричали одни поклонники.

— Hex жие! — требовали другие, осевшие в Мирославе поляки, трудолюбивые ремесленники или огородники, коим тоже по сердцу пришлись злоключения отважного и остроумного Климка, этого чёртова лоботряса, который так смело глумился над всеми панами на свете. — Hex жие Клим!

«Клим-Клим-Клим!» — долетало из-под пальцев кобзаря Цабекала.

— Но ведь ему пора умирать! — возражал Прудивус.

— Зачем же умирать?

— Так богу угодно. — и снова слышался тот же самый тихий звон: «Клим-Клим-Клим!», и это хватало за душу.

— Смерти не отгонишь! — отбивался Прудивус, хотя он, пожалуй, больше всех не хотел смерти своего Климка. — Да чего вы так по этому Климку убиваетесь?

— Святая душа, вишь!

— Да он же разбойник.

— Ничего!

«Клим-Клим-Клим!»

— Он же лоботряс, этот Клим.

— Ладно! — опять закричали из толпы мирославцев.

— И всё у него не по-людски: руками смотрит…

— Ладно!

— …Глазами лапает!

— Ладно уж!

— Над смехом плачет.

— Ничего!

— Над слезами смеётся…

— Ничего!

«Клим-Клим-Клим!»

— Да и враль он…

— Умный врёт, чтобы правду добыть. Ничего!

— Всё ничего, да в корчме никого?!

— Вам смешки и шуточки, а мне — ничуточки! — и впрямь спудей, бедолага, не знал, как держаться дальше: жаль было и Климка погубить, но и сил уже не стало — что ни день, выдумывать для него всё новые и новые похождения. — А в каждом смехе — свой плач.

— Ничего!

— Вот какая напасть напустилась! — и Прудивус наконец согласился — Ничего так ничего! Пускай Клим ещё малость поживёт: одно приключение…

— Одно?

— Одно-единственное!

И Тимош Прудивус, окончив в тот день представление, скорее подался домой, чтоб найти для своего Клима новые напасти, новые проказы и шутки, и мирославцы, взвалив на молодого драматурга такую заботу и понимая, как мы теперь сказали бы, трудности творческого труда, щедро складывали на телегу лицедеям хлеб, зерно, одежду, деньги и ещё две недели после этого каждый день изрядно платили лицедеям, чтоб по возможности оттянуть встречу Климка с неминуемой смертью.

Длилось это две недели, а сегодня уж не могли помочь горю ни мольбы мирославцев, ни простая человеческая жалость, ни деньги.

Прудивус, совсем выдохшись, не ведал уж, какое бы ещё придумать похождение для своего Климка, что делать с лукавцем дальше, и все в городе знали: богу угодно, чтоб Климко умер в нынешнем представлении; однако добрые люди всё же верили, что на такое страшное дело у спудеев ни рука не нацелится, ни сердце не осмелится, — и, бросив работу и даже торговлю, как никогда густо привалили на комедию.

Всё это случилось так внезапно, что матинка Михайлика, ведя сыночка в кузницу неизвестного москаля, смекнула вдруг, что выбраться из людского скопища у подмостков уже не удастся.

52

Невмочь было отойти от помоста и пану Пампушке-Купе-Стародупскому, который явился с гайдуками, чтобы прервать представление, но из-за щеголеватого панка очутился как бы в западне.

Чтоб его меньше толкали возбуждённые ожиданием зрители, пан Купа влез на берёзовый пенёк у самого помоста и, волей-неволей, тоже решил посмотреть лицедеев, чтобы потом изъяснить владыке, отчего он запретил это богохульство, против коего он уж давно щерил свои щербатые зубы.