Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Яркие цвета одежды и лысина, бритая сегодня, и кроваво-красные губы на бледном лице, и комично торчащие щетинистые усы, и те, словно выбитые, два зуба, что Прудивус залепил смолой Данилу, всё это выглядело, разумеется, смешнее, чем у самого пана Купы, но тут было именно то карикатурное сходство, кое достигается только подлинным искусством: если пан Купа был смешным подобием человека, чучелом, то Данило Пришейкобылехвост, приняв вид придурковатого Стецька, был подобием чучела, то есть карикатурой на карикатуру.

Смекнув, что хохочут над ним, Данило Пришейкобылехвост всё-таки не мог уразуметь — почему хохочут, как никогда ещё не хохотали, хоть он уж и привык к тому, что прекомичная особа пана Стецька, коего весьма донимали всякие Климковы штучки и проделки, всегда вызывала у зрителей язвительный смех, — однако сейчас понять ничего не мог.

Да и хорошо, что не мог.

Данило Пришейкобылехвост был трусом и подлизой и, ясное дело, не стал бы глумиться над обозным, который забирал всё бóльшую и бóльшую силу в городе Мирославе и делал с людьми всё, что ему вздумается.

Стецько-Данило не понимал, что же такое творится вокруг него.

Не понимал того и пан Купа.

54

Не понимал того и пан бог на небе.

Он будто бы нынче и не пил ничего, ни росинки, но… в глазах у него двоилось: он видел двух Пампушек.

Он любил взирать на всякие лицедейские штуки, господь бог, но подобного ещё не видел.

— Это, кажись, тот самый, что воздавал нам тогда в степи столь щедрую хвалу? — спросил бог у святого Петра.

— Их же двое, боже!

— Так и тебе попритчилось? — и остро взглянул на него: — С чем ты, Петро, сегодня завтракал?

— С квасом, господи.

— Ну-ну! — и господь бог, почесав пышную бороду, задумался, не спуская, однако, глаз с лицедейства.

Потом он молвил в сокрушении:

— Это ж у нас с тобой, Петро… уж не то ли самое с глазами, что у пернатого гетмана?

— Не дай бог! — возопил святой Петро.

— Поглядим ещё…

И оба они, старые небесные парубки, внимательно вглядываясь, с облаков свесились книзу.

Но панов обозных было-таки двое.

У пана Купы всё ещё недоставало смекалки сообразить, что ж вокруг него деется, ему и в голову не приходило — слезть с того берёзового пня, на коем, сам того не замечая, пан обозный торчал на посмешище всему базару.

— Отчего они смеются? — спросил пан бог.

Святой Петро лишь недоумённо кашлянул.

Не хотелось ничего угадывать.

Ибо всё ещё было впереди, ибо представление, как и вся наша повесть (со всеми её похождениями), ещё только начиналось.

ПЕСНЯ ВТОРАЯ, ТОЖЕ НЕ БЕЗ ПОХОЖДЕНИЙ

1

— Начинаем! Начинаем! — прозвенел над базаром уже знакомый нам голос косматого жонглёра Ивана Покивана, который сразу и скрылся куда-то, оставив на подмостках пана Стецька и хлопа Климка.

Климко, гибкий, высокий, пригожий, остроумный и проворный, держал за плечами здоровенный мешок, а в нём билось и неистовствовало что-то живое и сердитое.

А у пана Стецька всё было круглёхонькое: и мысли, и дела, и чрево, как большущая тыква. Без шапки лысая голова была похожа на тыкву поменьше. Щёки выпирали, что арбузики. Плечи как толстенные ляжки молодицы. Только шея у пана была непомерно тонкой, журавлиной, а на обрюзгшем лице торчал острый лисий носик, коего кончик даже чуть шевелился, и, почитай, всем этим Данила наделил бог, а не уменье Прудивуса размалёвывать лица своим товарищам.

Бросив на Пришейкобылехвоста лукавый взгляд, Тимош Прудивус улыбнулся, но смешинку спрятал, ибо действие должно было вот-вот начаться, и он положил на пол свою прыгающую торбу, насмешливо наблюдая, как Стецько спускает с плеча тяжёлый и большущий мешок, который он еле приволок сюда.

Тимош Прудивус хорошо знал неверную душу товарища, его норов на подмостках, меру его лицедейского уменья и дарования. Он партнёра недолюбливал, ибо сей кругленький спудей, назойливый, пронырливый, был скряга и стяжатель, потому-то и нёс у лицедеев обязанности казначея, то есть добытчика и кормильца, и кичился своей должностью, пытаясь подавить превосходство Прудивуса, — вот они и не ладили не только на подмостках, но и дома, во дворе Насти Певной, где поселились при шинке, и это служило причиной того, что Климко потешался над паном Стецьком и подстраивал товарищу нежданные для партнёра презабавные пакости — с особым удовольствием, и Данило всякий раз, не ведая заранее, что ему сегодня готовит Прудивус, от страха перед ним дрожал, как телячий хвост.

Краткий миг молчания перед началом действа миновал, и Климко-Прудивус, искоса глянув на свой подпрыгивающий мешок, в коем что-то люто барахталось и мяукало, низко поклонился мирославцам.

2

— Живы ли, здоровы, люди добрые? — нечеловеческим басищем проревел Прудивус.

— Живы ли? — учтиво повторил, обращаясь к толпе, и Данило Пришейкобылехвост, но поклонился одному пану Пампушке, коего он только сейчас заметил, ещё не сознавая своего сходства с ним, и сразу испугался: не влипнуть бы с этим паном обозным в какую беду.

Но пан обозный, как обычно бывало, отвернулся, не ответив.

А Климко переспросил:

— Жив ли? Ни туда ни сюда. Как у чёрта на рогах…