Козел отпущения

Не глядя на меня, Бланш протянула руку, взяла мою и размотала повязку, наложенную Белой в воскресенье. Она не могла не заметить, что повязка отличается от той, которую сама она сделала мне в субботу, но не выразила никакого удивления; она действовала, как автомат, молчаливо, равнодушно.

-- Если ты дала зарок не говорить со мной, -- сказал я, -- ты нарушила его вчера в больнице. Он потерял силу.

Бланш ничего не ответила и продолжала бинтовать мне руку.

-- Пятнадцать лет назад, -- продолжал я, -- между нами встала смерть одного человека. И только смерть другого вчера развязала твой язык. Не проще ли будет для нас обоих, да и для всей семьи, если мы покончим с молчанием?

Лишенная покрова рука показалась мне вдруг беззащитной. Однако я мог ею двигать, мог сжимать пальцы в кулак и не чувствовал боли. Бланш взяла новый бинт и прикрыла ожог. Свежий, чистый, он приятно холодил кожу.

-- Да, для тебя это будет проще, -- сказала Бланш, не поднимая глаз, -так же, как было проще дать Франсуазе умереть. Она больше не стоит на твоем пути. Это облегчило твою жизнь.

-- Я не хотел ее смерти, -- сказал я.

-- Ты солгал насчет группы крови, -- сказала Бланш. -- Ты лгал насчет контракта. Ты все время лжешь, всегда лгал, все эти годы. Я не желаю говорить с тобой ни сейчас, ни в будущем. Нам нечего сказать друг другу.

Она кончила накладывать повязку. Отпустила мою руку. Этот жест поставил последнюю точку, подвел черту.

-- Ты неправа, -- сказал я. -- Мне много надо тебе сказать. Если ты считаешь меня главой семьи, ты обязана меня выслушать, пусть даже ты не согласна со мной.

Она подняла на секунду глаза, затем отошла к комоду и положила в ящик перевязочный материал.

-- Возможно, получив наследство, ты решил, что ты всемогущ, -- сказала Бланш, -- но деньги еще не дают тебе права на уважение. Я не считаю тебя главой семьи так же, как все остальные. За всю свою жизнь ты не сделал ничего, чтобы оправдать это званье.

Я посмотрел вокруг -- на строгую холодную комнату, на мрачные изображения бичуемого и распятого Христа, которые взирали на нее с голых безликих стен, когда она лежала на своей узкой, высокой кровати, и сказал ей:

-- Потому-то ты повесила здесь эти картины? Чтобы они напоминали тебе о том, что ты не должна меня прощать?

Бланш обернулась и посмотрела на меня: в глазах горечь, губы крепко сжаты.

-- Не издевайся над моим Богом, -- сказала она. -- Ты погубил все остальное в моей жизни. Его оставь мне.

-- А ты повесила бы эти картины в доме управляющего? -- спросил я. -Включила бы их в свое приданое, принесенное Морису Дювалю?

Наконец-то мне удалось сломить ее выдержку. Страдание многих лет вырвалось наружу, мелькнуло в глазах внезапным пламенем, искривило губы.

-- Как ты смеешь говорить о нем?! -- вскричала Бланш. -- Как смеешь произносить его имя?! Ты думаешь, я могу хоть на миг забыть то, что ты сделал с ним?!

-- Нет, -- сказал я. -- Ты не забываешь этого. И я тоже. Ты не можешь простить меня... Возможно, я сам не могу себя простить. Но почему же, в этом случае, мы оба были так взволнованны вчера утром, когда узнали, что Мари-Ноэль спускалась в колодец?

И тут произошло то, чего я давно ждал и чего боялся: на глазах Бланш показались слезы и потекли по щекам; они не были вызваны болью или внезапной утратой -- детская невинность высвободила многолетнюю муку. Бланш подошла к окну и стала там, глядя наружу, ее беззащитная спина выдавала чувства, которые она пыталась скрыть. Сколько дней и часов провела она здесь, в добровольном заточении, спросил я себя, сколько горьких мыслей о загубленной жизни пробуждалось в ее душе, когда она сидела здесь, лежала в постели, читала или молилась, и захлестывало ее, как волна? Но вот Бланш обернулась, глаза ее уже высохли, она снова владела собой, хотя и стала более уязвима, так как проявила при мне свое горе.

-- Ну что, ты доволен? -- сказала она. -- Ведь тебя даже в детстве забавляли мои слезы.

-- Возможно, -- сказал я, -- но теперь -- нет.

-- В таком случае, -- спросила Бланш, -- чего ты ждешь? Почему ты все еще здесь?

Я не мог просить прощения за чужой поступок. Козел отпущения всегда виноват.

-- На прошлой неделе я рассматривал альбом с фотографиями, -- сказал я. -- Я нашел там наши детские снимки. И более поздние тоже. Групповые карточки, снятые в verrerie. В этих группах был и Морис.

-- Да? -- сказала Бланш. -- Что с того?

-- Ничего, -- ответил я. -- Просто я пожалел о том, что случилось пятнадцать лет назад.

Утратив на миг привычную невозмутимость -- она никак не ожидала услышать эти слова из уст брата, -- Бланш подняла на меня глаза и, видя, что говорю я искренне, без насмешки и издевки, тихо спросила:

-- Почему?

Что я мог ей ответить? Только правду. Свою правду. Если она мне не поверит, ничего не поделаешь.