Козел отпущения

-- Нет, -- ответил я, -- ты не права. Прошу тебя, продолжай.

В первый раз Бела отвела глаза и посмотрела поверх моей головы в пространство.

-- Оккупация кончилась пятнадцать лет назад, -- сказала она. -- Во всяком случае, для Мориса Дюваля. Однако люди все еще помнят его -- какой прекрасный он был человек и как ужасно умер. Вряд ли у тех, кто был причастен к его смерти, от этого делается легче на сердце.

В дверь тихонько постучали, и на пороге возник невысокий худой человек в берете. Увидев меня, он улыбнулся.

-- Bonjour, Monsieur le Comte, -- сказал он. -- Рад вас видеть. Как вы себя чувствуете?

-- Спасибо, прекрасно.

-- В машине не было никакой дамы. Но на сиденье лежала записка.

Он с поклоном протянул ее мне. Записка была короткая и деловая: .

Я показал записку Беле.

-- Можешь теперь успокоиться, -- сказала она. -- Винсент, будьте другом, отнесите все это на кухню, ладно?

-- Разумеется, мадам.

-- Тишь да гладь, да божья благодать, -- проговорила Бела. -- Надолго? Для меня -- до трех часов. Для тебя -- пока ты здесь. Дать тебе еще одну подушку?

-- Нет, мне и так чудесно.

Бела убрала все со столика, принесла сигареты и кофе.

-- По правде говоря, я рада, что у тебя проснулись нежные чувства к verrerie, -- сказала она. -- Это показывает, что ты не такой черствый, каким хочешь казаться. Но я все же не понимаю, если ты и так теряешь на ней деньги, а новый контракт с Корвале еще менее выгоден, чем прежний, как тебе удастся продолжать дело?

-- Я и сам этого не понимаю, -- сказал я.

-- А что, если обратиться к этому твоему приятелю, что приезжает в Сен-Жиль охотиться? Самый подходящий человек. Он ведь всегда дает тебе советы, да?

Бела скинула синий жакет, оставшись в платье из тонкой шерсти неопределенного серого цвета, приятного для глаз. Так покойно было глядеть на нее и знать, что здесь, в этом доме, от меня ничего не требуют. Интересно, часто Жан де Ге приезжал сюда из замка и сидел в этом кресле, откинув голову на подушку, как сижу сейчас я? Небрежное дружелюбие Белы подкупало и манило к ней. В нем были легкость и свобода, говорившие о взаимном понимании без претензии на глубокое ответное чувство. Как было бы хорошо, подумал я, если бы мой маскарад не требовал от меня ничего иного, если бы я не был владельцем Сен-Жиля и мог остаться здесь навсегда, сидеть, как сейчас, в кресле с кошкой на коленях, греться на солнышке, есть грушу, ломтики которой кладет мне в рот Бела из Виллара...

-- Ты не можешь продать какие-нибудь ценные бумаги или часть земли? -спросила Бела. -- А как насчет твоей жены? Ее деньги заморожены, да?

-- Да.

-- Вы получите их, только если у вас родится сын. Теперь я вспомнила.

Бела налила мне еще одну чашку кофе.

-- Как она себя чувствует, твоя жена? У нее довольно слабое здоровье, если я не ошибаюсь. Кто ее пользует?

-- Доктор Лебрен, -- ответил я.

-- Он сильно постарел, ты не находишь? Я бы на твоем месте вызвала врача- акушера. Ты с самого начала почему-то держишься в стороне. Надеюсь, дома ты проявляешь больше сочувствия.

Я притушил сигарету. Бела была единственным человеком, кому правда не причинила бы ни боли, ни вреда, однако, как это ни странно, мне была ненавистна мысль, что она может ее узнать. Я представлял себе ее поднятые брови и веселый смех, ее практический подход к забавной ситуации -- надо же решить, что предпринять, -- а затем неизбежное отдаление, быстрое, хотя и учтивое, ведь теперь перед ней посторонний человек.

-- Я вовсе не держусь в стороне, -- сказал я. -- И я стараюсь выражать сочувствие. Беда в том, что я недостаточно знаю Франсуазу.

Бела задумчиво смотрела на меня. Ее прямой взгляд приводил меня в замешательство.

-- В чем дело? -- спросила она. -- Речь не только о деньгах, да? О чем-то куда более глубоком? Что в действительности произошло с тобой в Ле-Мане?

Я вспомнил старую детскую игру в наперсток -- , как ее еще зовут, -- в которую я играл со своей незамужней теткой. Для нее это была спокойная легкая игра, ведь от взрослого требовалось одно -- сидеть, зажмурившись, на месте, но как билось мое детское сердце, когда я крался на цыпочках по уставленной мебелью гостиной и, наконец, прятал наперсток позади настольных часов. Затем, открыв глаза, тетя начинала задавать вопросы, которых я так страшился. Когда взгляд ее достигал часов, честность вынуждала меня скрепя сердце сказать: , -- хотя мне ужасно не хотелось, чтобы золотой наперсток покинул свое уютное, спокойное убежище. На этот раз я сам закрыл глаза и продолжал гладить кошку, лежащую у меня на коленях. Что безопасней -- уйти от ответа или сказать правду?

-- Ты говорила, что полезно время от времени подводить жизненные итоги. Возможно, последнее время я этим именно и занимался, и вечером в Ле-Мане мои раздумья достигли высшей точки. То , которым я был, потерпело фиаско. Единственный способ избежать за это ответственности -- стать кем-то другим. Пусть этот кто-то берет все на себя.

Бела ничего не сказала. Видимо, обдумывала мои слова. Я ее не видел, мои глаза были закрыты.