Козел в огороде

Глава семнадцатая Ставка на молодость

Можете себе представить, как скалила свои каленые зубы Варька, каким прыскала задористым смехом, как встряхивала стриженой, вихрастой головой, как раскатисто вскрикивала: «Рататуй!», когда по горячему следу дозналась, в какой переплет попала Сонечка Нибелунгова, та самая «барышня» с маникюром и с прической «а-ля черт меня побери», которой совсем уж не так давно Варька подавала умываться, чистила платье, прибирала комнату, вынося по утрам поганую посудину. Нечего таить греха и «наводить тень на плетень», как говорит русская пословица. Портрет Варьки вовсе не нуждается в розовой краске, чтобы снискать расположение читателя, как не нуждается и сама Варька в румянах и пудре, чтобы казаться пригожей многим из наших парней, заглядывающихся на ее пышущую здоровьем, в меру полную, хорошо размешанную физкультурой фигуру, на ее обнаженные, отполированные солнцем мускулистые руки и ноги, на ее скуластенькое, румяное, чернобровое лицо украинки. Варька обладала молодостью и характером. То и другое качество в соединении со здоровьем и умом, искушенным борьбою и самостоятельностью, редко уживаются с чувствительным, жалостливым сердцем. Варька и не пыталась казаться не тем, чем была. Злоключения Сонечки представлялись ей лишь смешными и даже вызывали чувство удовлетворения. Свое удовольствие Варька выражала вслух, и притом так громко, что весь город знал о нем. Колька Егунов, предавший свою первую любовь, не остановился на полдороге.

Словом, в комсомольском клубе эти дни было особенно весело. Но так как за весельем молодежь наша не забывала о деле, то вскоре о случившемся были состряпаны ядовитые корреспонденции как в губернские «Вісті», так и в центр. Помимо того стал прибывать, накапливаться и систематизироваться обвинительный материал. На кого? — спросите вы. На козла и на огород — ответили бы вам занозистые комсомольцы, за этими двумя псевдонимами разумевшие весьма и весьма многих и многое. Но помимо работы следственной, комсомольцы занялись и практическим делом. Имея связи по своей культработе с деревней, они энергически принялись за вылавливание и обличение бандитов. На этот раз удалось сравнительно в короткий срок поймать порядочную банду. Члены этой банды, оказывается, настолько были уверены в своей неприкосновенности, так приспособились к местным обычаям и повадкам, что нигде не скрывались, а просто жили среди нас в городе и на селе под городом, каждодневно шлялись по улицам и даже находились в приятельских, добрососедских отношениях со многими почтенными громадянами.

Вскоре понаехали к нам значительные лица из губернии и центра.

Город зашевелился, зажил необычной жизнью. Появилась даже мотоциклетка, напускавшая смраду и тарахтевшая с утра до поздней ночи. У крылечка уисполкома, где в обычное время дремали две-три клячонки и где трепались полуобъеденные козами объявления, вроде следующего: «Прошу граждан населения города у кого из семьи родится младенец как мужского, так и женского пола, а также кто умрет неотлагательно прийти в канцелярию исполкома и заявить о случившемся для внесения в книгу родившихся и умерших, а также и родившего младенца от девицы тоже ни в чем не стесняясь и охотно заявляйте для той же цели. Это есть спасение человека»,— теперь стояла живая очередь громадян. То и дело выбегал из дверей обалделый курьер Лавря, но уж не затем, чтобы окликнуть дрыхнувшего на каланче Никипора, который сейчас озирал окрестности в оба глаза и бил в колокол чаще даже, чем это требовалось, придумав особый мудреный перезвон для получаса и четверти часа,— а для того, чтобы с разносной книгой мчаться сломя голову в облаке пыли или в милицию, или в «угрозу», или в уотком.

Но ни это оживление, ни съезд ответственных, ни бодрствование Никипора, подгоняющего время, ни даже мотоциклетка не сумели так разрядить застоявшийся воздух нашего города, как сделали это те девять—одиннадцать человек, у которых, по твердому убеждению обывателей, не было ничего за душой, кроме оголтелой молодости и феноменальной самоуверенности, граничащей с наглостью.

Прежде всего, разобравшись в знаменитом случае, они заявили решительно: козел Алеша виноват только в том, что не сдох раньше; Козлинский — тем, что был трус и тряпка; бандиты — тем, что им не препятствовали быть бандитами; Клуня — тем, что он громкор, то есть обывательский, а не рабочий корреспондент; Николини — тем, что они готовы угодить каждому, кто им заплатит; Амбразуров — тем… что он Амбразуров, существо прекраснодушное и близорукое, как всякий интеллигент. Что же касается Табарко, семьи Близняк, Люмьерского, Клейнершехета, Добржанского и многих тому подобных, то они виноваты безусловно и не заслуживают снисхождения. Чему следуют пункты.

Но пункты вы подберете, товарищи, сами, когда побеседуете с Варькой. Если только она захочет беседовать с вами и не начнет, по старой привычке или из озорства, отвечать вам на все ваши вопросы:

— Угу.

Или:

— А негож!