Козел в огороде

Или, что еще хуже, не обложит вас рататуями. А это, предупреждаю, может случиться, потому что она сейчас занята по горло. У нее просто нет ни минуты свободной. А тут еще, как назло, такие звездные ночи. Черт его знает, до чего хороши в нашем городе августовские ночи. Прямо даже и не опишешь, до чего хороши. Особенно когда выберешься из огорода к сажалке, сядешь на прогнивший, мохом поросший ствол старой ветлы, догадавшейся упасть как раз так, чтобы удобно было на нем сидеть, болтая пятками в чернильной воде, и задерешь нос кверху, но вовсе не от какой-либо гордости, а просто так, чтобы шире дохнуть молодой грудью воздух. И особенно когда еще рядом с собою слышишь, как легонечко пошмаркивает носом — от насморка или от чрезмерных переживаний — такой улипчивый парень, как Колька Егунов.

Ну как же он не рататуй! Форменный рататуй. Идеологический рататуй! Прямо шагу не дает ступить, чтобы не прицепиться. И ведь знает, подлец, что у Варьки на носу экзамены, что у нее на руках командировка, что скоро ей ехать в центр на рабфак. Шутка ли! А у нее с математикой сплошной антагонизм, да и с орфографией большая неувязка.

И все-таки лезет.

Ой, боюсь, как бы и вас, товарищи, за компанию не резанула Варька рататуями. А впрочем, попробуем…

Самое лучшее — подойти к Варьке с экивоком ^{24} тогда, когда она, сидя в клубном зале, тычет пальцем по клавишам, норовя подобрать «Кирпичики» ^{25}. Это бывает у нее в свободную от учебы и Егунова минутку, в минутку снисходительности и благодушия. Надо сознаться, у Варьки нет никакого слуха — она сама хорошо это знает,— но поди ж ты, охота пуще неволи. Страсть хочется ей переплюнуть Галинку, шпарящую гопака, правда, только его одного, но зато в обе руки. А так как такое желание все же можно безоговорочно признать слабостью, то Варька в эту минутку готова и другим простить их слабость.

Вот тут-то лучше всего заметить:

— А порядочное болото ваш город.

— Был,— не отрывая глаз от клавиш и высунув кончик языка, ответит Варька.

— Почему же был, а не было?

— Город — был, болото было,— пояснит Варька.

— Осушили? — Угу.

— А действительно, если принять в соображение знаменитый случай.

— Какой там знаменитый?

— Да с Козлинским…

— Чепуха…

— Что чепуха?

— И случай, и Козлинский…

— Однако хлопот он наделал немало…

— Дуракам…

— Да и тебе пришлось повозиться…

— С Козлинским? Ну и сказанул! Да с чего же с ним возиться было? Прыщ — и все. Лопнул, и нет.

— Да ведь все-таки не будь его, не разберись вы в его истории, так бы и стояло болото по-прежнему…

— У вас, товарищ, мещанский подход. Роль личности в истории… подучиться бы не мешало… Мы разбирались не в истории Козлинского и даже не в причине его смерти, а в условиях, которые порождают такие случаи… Просим запомнить…

— Прекрасно. Но все-таки случай имел место, и нам хотелось бы из простого любопытства знать, как вы его объяснили…

— И объяснять не пришлось. Само объяснилось.

— Как?

Тут Варька возьмет самую неподходящую ноту, от которой у вас подерет мороз по коже, потом еще ногтем большого пальца проведет по всем клавишам для полноты впечатления, после чего рассмеется вам прямо в лицо и крикнет:

— Ну и любопытник! Ну и баба! Ну и рататуй!

А затем — можете благодарить счастливую судьбу,— если вы не из обидчивых и не затеете с нею перебранку, а тоже засмеетесь или хотя бы по-товарищески ткнете ее в бок,— она обязательно даст вам все интересующие вас разъяснения. Но так как разъяснения эти будут неминуемо прерываться смехом, торжествующим и мало относящимся к делу, возгласами, так как даваться они будут на добром украинском языке, в котором я не большой спец, то позвольте мне передать их тем, кто лично не знаком с Варькой и не удостоился чести ее послушать,— возможно точно, но своими словами.

Глава восемнадцатая Фабулистическая разгрузка

На Варьку Козлинский сразу же, когда она увидела его в кондитерской, произвел впечатление неважнецкое. Ей только во что бы то ни стало захотелось перенять у него прием, которым он перекинул через себя Клуню. Прием оказался действительно очень прост, но безошибочен. В клубе Козлинский перекинул нескольких ребят, несмотря на все их ухищрения. Но в остальном он обнаружил полную несостоятельность. Как человека, приехавшего из Москвы, его забросали вопросами об успехах городского строительства, об условиях работы в вузах, о пролетписателях и тиграх, выступавших в цирке, об Авиахиме и международном положении. Толковых ответов добиться от Козлинского, однако, не удалось. Во многом же он показал себя форменным неучем и политически неграмотным. А на вопрос, какова его специальность, он ответил, что в настоящее время состоит при кинопроизводстве по техническо-эксплуатационной части и возвращается из заграничной командировки. Когда же Колька Егунов, как дока по искусствам, пустился шпарить насчет общественного значения кино, его перспектив в СССР и пр., Козлинский и вовсе не нашелся что сказать.