Козельск - Могу-болгусун (СИ)

середине равнины, увлекая за собой ратников, успевших сплотиться в единый

кулак, и заставляя этим маневром повернуть голову мунгальской лавины за

ними. А когда ее передние ряды помчались наперерез отряду, снова отвернул к

реке, заставив их повторить маневр. Мощный поток мунгальских всадников, летящий за лучшими воинами орды, не сумел сразу перестроиться, он понесся

дальше, рассыпаясь по равнине как горох и оставив кешиктенов один на один с

козлянами. Вятка направил скакуна на ордынца в богатых доспехах, это был

толстый мунгалин с брезгливым выражением на блиновидном лице, широкая

стрелка, опущенная с серебряного шлема, едва прикрывала плоскую переносицу с

вывороченными ноздрями. Узкие глаза с приподнятыми у висков краями выражали

ненависть, они источали беспощадность, делавшую каменными складки вокруг

оскаленного рта с гнилыми зубами. Выступающий подбородок с редкой

растительностью утопал в скаладках жира под ним, он опирался на грудь, прикрытую чешуйчатой кольчугой. Ордынец сидел в седле как вкопанный, обхватив толстыми коленями коротких ног бока мохнатого коня с большой

мордой, щерившего зубы, выбить его оттуда было практически невозможно.

Тысяцкий подумал, что надо было подобрать возле юрты и дротик, чтобы бросить

его издалека, заставив врага поменять уверенность на морде на беспокойство, а теперь такое право было у мунгалина, которым тот собирался

воспользоваться. Но нехристь, подскочив на расстояние броска, вдруг швырнул

дротик на землю и выхватил из ножен кривую саблю, рябое лицо расплылось в

радостной улыбке, словно к нему подогнали породистого скакуна.

– Урусут, урусут.., кху, кху! Менгу, урусут! – осклабился он, осаживая

коня и останавливаясь напротив Вятки. – Алыб барын, тысацнык, дзе-дзе!

Вятка собрался было обрушить саблю на бармицу, прикрывавшую короткую

шею мунгалина, но сдержал удар и в упор уставился на него. Вокруг

разгоралась сеча, уже слышался звон клинков и первые крики раненных, но ни

один из воинов с обеих сторон не заходил в круг, в центре которого

остановились оба противника. Скоро и сеча принялась стихать, словно

остановленная по повелению того, кто обладал большой властью, воины стали

стекаться к месту поединка воевод, указанному его величеством случаем, разделенные узким проходом. Тысяцкий стряхнул напряжение, он повел глазами

вокруг, начиная осознавать, что перед ним не простой мунгалин, а носитель

высших знаков отличия в орде. Об этом говорили серебряные доспехи с шлемом, к которому был прикреплен рыжий конский хвост, и такие же стремена со

шпорами на красных сапогах с высокими каблуками. И вдруг понял, отчего

ордынец расцвел как маков цвет в летнюю пору, его обрадовало облачение

урусута, в котором он тоже усмотрел знаки высшей власти. Для воина орды было

величайшим почетом срубить голову урусутскому воеводе и преподнести ее, насаженую на копье, великому Бату-хану. Значит, пришло время для подарка от

княгини Марьи Дмитриевны, обязанного теперь сыграть непростую роль в

поединке Вятки с важным ордынским военачальником. Он презрительно

усмехнулся:

– Дзе, тугарин, дзе, это хорошо, что мы с тобой сошлись, но ты бы не

торопился ухмыляться, – повертел он клинок в руках. – У нас молвят – не след

делить шкуру медведя, пока он шастает по лесу.

– Дзе, дзе, урусут! – бестолково покивал противник головой, примериваясь саблей для удара. – Уррагх, монгол! – Вот и славно, а то вы норовите все по змеиному, – расправил Вятка

плечи, трогая повод коня. – За Русь!

Сабли скрестились в воздухе, пробуя на прочность металл и крепость

запястий воинов, лезвия со скрежетом заскользили друг по другу, пока не

дошли до упоров на ручках, поединщики почти соприкоснулись лбами. Вятка

вперил зрачки в продолговатые и черные щели ордынца, клокотавшие дерзкой

яростью, и ничего там больше не разглядел. Не было в глазах противника ни

смысла, ни любопытства, ни другого чувства, а вскипала там одна ярость, залившая кровью крохотные белки, изломавшая до неузнаваемости черты желтого

лица, больше похожая на животную. Стало ясно, мунгалин ничего не знает ни о

благородстве, ни о пощаде, ни тем более о справедливости, он привык к одному

в отношениях с людьми мерилу действий-к безнаказанности. Вспомнились

рассказы старых дружинников, в которых они сравнивали чагонизовы орды с

тьмами прузей, плодящихся на лету и пожирающих все на пути, оставляющих

после себя лишь пустыню. Они уже подтвердили сказанное – вокруг Козельска, столицы многолюдного удельного княжества, в живых не осталось ни одного

посадского, решивших на беду переждать смуту под басурманами, как опустели

дальние и ближние погосты, замолкли в лесах птичьи трели и звериные голоса.

Правы оказались сбеги, погибла Русь, подпавшая под ордынскую пяту, вряд ли