Кожа для барабана, или Севильское причастие

– Совсем маленький. К моменту моего приезда – сорок два человека. А когда я уезжал – ни одного: все умирали или уходили. Моей последней прихожанкой была восьмидесятилетняя старуха, и она не вынесла холодов и снега последней зимы.

На перила галереи опустился голубь и теперь похаживал туда-сюда рядом с отцом Ферро, Он засмотрелся на птицу – с таким выражением, будто ожидал какого-то послания и она могла принести его, привязанное к лапке. Но когда голубь снова взлетел, шумно захлопав крыльями, взгляд старого священника так и остался устремленным на место, где тот сидел. Неловкие движения отца Ферро, его неухоженность по-прежнему напоминали Куарту того, ненавистного священника из его детства, однако теперь он был способен заметить важные различия между обоими. Он считал, что грубость отца Ферро происходит от грубости его натуры, что он довольствуется ролью ничтожного придатка своей профессии, неспособного – как был неспособен тот, другой, – вырваться из собственной посредственности и невежества. Однако эта голубятня открыла ему совсем иное: добровольное отступление, отказ от блестящей карьеры в избранной профессии, шаг назад, сделанный вполне сознательно. Бросалось в глаза, что отец Ферро некогда был – и в каком-то смысле, почти тайно, продолжал быть – чем-то большим, нежели грубый сельский священник или тот, угрюмый, замкнутый, который, ощетинившись своей дособорной латынью, служил на ней мессу в церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной. Дело тут было не в возрасте и не в культуре. Выражаясь его, Куарта, мысленным языком, если речь шла о том, чтобы выбрать себе знамя, то было очевидно, что отец Ферро свой выбор сделал.

На столе лежала раскрытая тетрадь с карандашной зарисовкой какого-то созвездия. Куарт представил себе, как этот старик ночью приникает к своему телескопу, погружаясь в безмолвие неба, медленно вращающегося на другом конце трубы, а рядом, в одном из старых кожаных кресел, Макарена Брунер читает «Анну Каренину» или «Сонеты», и ночные бабочки кружатся вокруг лампы. Внезапно он испытал странное желание – расхохотаться. Представленная картина вызвала у него жуткую ревность.

Подняв глаза, он встретил задумчивый взгляд отца Ферро, как будто выражение, скользнувшее по его лицу, навело старика на некие размышления.

– Орион, – сказал он, и Куарт не сразу понял, что это относится к чертежу в тетради. – В это время года видна только верхняя звезда левого плеча Охотника. Она называется Бетельгейзе и появляется вон там. – Он указал чуть выше горизонта. – На северо-западе – вернее, ближе к западу.

Сигарета по-прежнему была у него во рту, и раскаленные крошки плохого табака падали на сутану. Куарт полистал страницы, заполненные пометками, рисунками и цифрами. Он узнал только созвездие Льва – своего знака зодиака, от металлического тела которого, согласно легенде, отскакивали копья Геркулеса.

– Вы принадлежите к числу тех, – спросил он, – кто считает, что все начертано на звездах?

Лицо старика сложилось в гримасу, в которой не было и намека на улыбку.

– Три-четыре века назад, – сказал он, – такие вопросы стоили священнику головы.

– Я уже сказал, что пришел с миром.

Расскажи это кому-нибудь другому, говорили глаза Приамо Ферро. Он тихо, саркастически засмеялся. Странный, скрипучий звук.

– Вы говорите об астрологии, – промолвил он наконец, – а я занимаюсь астрономией. Надеюсь, вы отразите эту разницу в своем докладе Риму. – Он замолчал, но продолжал с любопытством смотреть на Куарта, словно оценивая его заново после неудачного первого впечатления. – Не знаю, где это начертано, – добавил он после долгой паузы. – Хотя достаточно взглянуть на вас, чтобы понять, что у нас с вами алфавиты разные.

– Объясните это мне.

– Да тут почти нечего объяснять. Верите вы в это или нет, но вы служите многонациональной организации, чей устав основывается на всей этой демагогии, которой нам забили голову христианский гуманизм и просвещение: человек эволюционирует через страдание к высшим стадиям, род человеческий призван измениться, добрая воля порождает добрую волю… – Он отвернулся к окну; раскаленные искры по-прежнему падали ему на грудь. – Или что существует Истина с большой буквы и что она самодостаточна.

Куарт покачал головой.

– Вы же не знаете меня, – возразил он. – Вы не знаете ничего обо мне.