Кожа для барабана, или Севильское причастие

Есть вопросы, на которые невозможно ответить в одиннадцать часов вечера в севильском ресторане, при свете свечи; но, похоже, она и не ожидала ответа. Достав из сумочки пачку сигарет, она сунула одну в рот, а потом, с естественным и в то же время рассчитанным бесстыдством, пошарила правой рукой в левой части своего декольте и извлекла пластмассовую зажигалку, которая находилась под бретелькой бюстгальтера. Куарт смотрел, как она зажигает сигарету, и старался не думать ни о чем. Лишь спустя некоторое время он позволил себе мысленно сформулировать вопрос: в какой дьявольский водоворот его затягивает?

На самом деле благодаря воспитанию, полученному в Риме, и собственной работе над собой в течение последних десяти лет отношение Куарта к сексу эволюционировало в направлении, отличном от того, в котором обычно толкали священников сплетни и грязь семинарской жизни и общие нормы церковных установлений. В замкнутом мире, управляемом понятием вины, в мире, отвергающем контакт с женщиной, в мире, где единственным негласно принятым решением вопроса являлась мастурбация либо подпольный секс, позже искупаемый покаянием, дипломатическая деятельность и работа в Институте внешних дел предоставляли возможности для того, что Монсеньор Спада, большой специалист в области эвфемизмов, именовал тактическими отступлениями. Общее благо Церкви, рассматриваемое как высшая цель, иногда оправдывало использование некоторых средств, и в этом смысле физическая привлекательность какого-нибудь секретаря нунциатуры и его популярность среди супруг министров, финансистов и послов, легко поддающихся инстинктивному желанию окружить лаской и заботой молодого симпатичного священника, открывали перед ним многие двери, в которые не удавалось проникнуть Монсеньорам или преосвященствам более старшего возраста. Монсеньор Спада называл это «синдромом Стендаля» в память о двух его персонажах — Фабрицио дель Донго и Жюльене Сореле, о перипетиях жизни которых он заставил Куарта прочесть, как только тот начал работать в ИВД. По мнению Мастифа, культура вполне могла уживаться с дрессировкой. В свете всего этого каждому предоставлялось решать самому за себя, руководствуясь собственным разумом и понятиями о морали; в конце концов, каждый священник являлся посланцем Господа на поле битвы, где его оружием были молитва и здравый смысл. Потому что, наряду с преимуществами, которые давала возможность слышать чужие откровения на приемах, в частных беседах или на исповеди, в этой системе присутствовали и рискованные моменты. Многие женщины обращались к священнику как к эмоциональной замене желанного, но оказавшегося недостижимым мужчины или безразличного супруга; а ничто так не смущает покой старика Адама, не дремлющего под бесчисленным множеством сутан, как невинность юной девушки или откровения разочарованной женщины. Короче говоря, негласное прощение со стороны начальства было более или менее гарантировано — ладья Святого Петра много наплавала и многое повидала на своем веку, — если только дело обходилось без скандала и налицо были оперативные результаты.

Как ни парадоксально это для человека, обладающего лишь верой профессионального солдата, с Куартом дело обстояло иначе. Правда, для него целомудрие являлось, скорее, плодом греха гордыни, чем добродетели; но таково было правило, которому он подчинил свою жизнь. И, подобно одному из призраков, встававших перед его открытыми во тьме глазами, — храмовнику с мечом, служащим ему единственной опорой под небесами, лишенными Бога, — он должен был обращаться к этому правилу, если хотел с достоинством встретить атаку приближающейся сарацинской кавалерии.

Ему пришлось сделать усилие, чтобы вернуться к тому, что его окружало. Макарена Брунер курила, оперевшись локтем на стол и положив подбородок на ладонь руки, державшей сигарету. Почему-то вдруг, даже на расстоянии, он ощутил волнующую близость ее ног. Ее темных глаз, в которых золотисто играли отблески огня. Ему достаточно было бы протянуть руку, чтобы коснуться ее кожи, такой смуглой под черной гривой волос, лежащей на плече, под бусами из слоновой кости, под золотом браслета. Ее белые зубы мягко поблескивали между полураскрытых губ. И тогда, обдуманным движением, сунув ту самую руку, кончики пальцев которой покалывало от переполнившего его желания, во внутренний карман пиджака, он извлек оттуда открытку, адресованную капитану Ксалоку, и положил ее на скатерть, между собой и сидящей напротив женщиной.

— Расскажите мне о Карлоте Брунер.

В одно мгновение все изменилось. Она загасила сигарету в пепельнице и недоуменно воззрилась на него. Медовые переливы в глазах исчезли.

— Откуда у вас эта открытка?

— Кто-то подложил ее мне в комнату.

Макарена Брунер всмотрелась в пожелтевший снимок церкви. Потом покачала головой:

— Это моя открытка. Из сундука Карлоты. Не может быть, чтобы она оказалась у вас.

— Вы же видите, она у меня. — Приподняв открытку большим и указательным пальцами, Куарт перевернул ее вверх текстом. — Почему на ней нет штемпеля?