Кожа для барабана, или Севильское причастие

Встревоженные глаза женщины смотрели то на открытку, то на Куарта. Он повторил свой вопрос, и она кивнула, но ответила не сразу.

— Потому что она так и не была отправлена. — Она взяла открытку в руки и пристально смотрела на нее. — Карлота доводилась мне двоюродной бабушкой. Она была влюблена в Мануэля Ксалока, бедного моряка, Грис говорила, что рассказала вам эту историю… — Она покачала головой, словно отрицая что-то; хотя, впрочем, это движение могло быть вызвано скорбью, ощущением собственного бессилия или печалью. — Когда капитан Ксалок эмигрировал в Америку, она писала ему по письму или открытке почти каждую неделю — на протяжении нескольких лет. Но ее отец — герцог, мой прадедушка Луис Брунер, решил не допускать этого. Он подкупил служащих городской почты. За шесть лет она не получила ни одного письма, и мы думаем, что и он тоже. К тому моменту, когда Ксалок вернулся за Карлотой, она потеряла рассудок. Она целыми днями сидела у окна, глядя на реку. Она даже не узнала его.

— А письма? — спросил Куарт, указывая на открытку.

— Их никто не осмелился уничтожить. Они оказались в сундуке, куда были сложены вещи Карлоты после ее смерти в 1910 году. Этот сундук безумно привлекал меня в детстве: я примеряла платья, агатовые бусы… — Она было улыбнулась, но тут ее взгляд снова упал на открытку, и улыбка погасла, не родившись. — В молодости Карлота ездила с родителями в Париж, на Всемирную выставку, в Тунис — там она посетила развалины Карфагена, привезла старинные монеты… В сундуке есть туристические проспекты, буклеты с кораблей и из отелей: целая жизнь, хранящаяся среди старых кружев и попорченных молью тканей. Представьте себе, какое впечатление все это произвело на меня в десять-двенадцать лет: я прочла все письма, одно за другим, и эта романтическая фигура — моя двоюродная бабушка — меня просто околдовала. Это продолжается и по сей день. — Она почертила ногтем по скатерти, рядом с открыткой, задумалась. — Прекрасная история любви, — добавила она пару мгновений спустя, поднимая глаза на Куарта. — И, как все прекрасные истории любви, она окончилась плохо.

Куарт молчал, боясь прервать ее. Это сделал официант, принесший квитанцию. Куарт взглянул на подпись: нервная, вся в острых углах, похожих на кинжалы. Макарена с отсутствующим видом смотрела на погасший окурок в пепельнице,

— Есть очень красивая песня, — заговорила она наконец, — ее поет Карлос Кано. На слова Антонио Бургоса: «Я помню: пело пианино под пальцами той девушки в Севилье…» Всякий раз, когда я ее слышу, мне хочется плакать… Знаете, существует даже легенда о Карлоте и Мануэле Ксалоке. — Она все-таки улыбнулась — неожиданно робкой, нерешительной улыбкой, и Куарт понял, что она верит в эту легенду. — Лунными ночами Карлота возвращается к своему окну, в то время как шхуна ее возлюбленного поднимает якорь и начинает плыть вниз по Гвадалквивиру. — Макарена рассказала это, наклонившись к нему через стол, в глазах ее снова играли золотистые отблески, и Куарт вновь с беспокойством ощутил, что они находятся слишком уж близко друг от друга. — В детстве я целые ночи напролет подсматривала из своей комнаты, надеясь увидеть их. И однажды увидела. Карлоту — бледный силуэт на фоне окна — и белые паруса внизу, на реке: старинный корабль, который тихо плыл и в конце концов растворился в тумане. — Оборвав себя на полуслове, она откинулась на спинку стула. Она снова была далеко. — После сэра Мархолта, — добавила она, — второй моей любовью стал капитан Ксалок… — В ее взгляде читался вызов. — Вам эта история кажется чепухой?

— Вовсе нет. У каждого бывают свои призраки.

— А какие у вас?

Теперь Куарт улыбнулся ей издалека. Из такого дальнего далека, что Макарена Брунер никогда не сумела бы добраться туда, чтобы узнать, где оно находится и что скрывает, — никогда, даже если бы Куарт прибавил к этой улыбке какие-нибудь слова. А были в этом дальнем далеке ветер, солнце и дождь. Вкус соли на губах. Печальные воспоминания о нищем детстве, о коленках, испачканных влажной землей, о долгих часах ожидания на морском берегу. Призраки юности, зажатой в тиски дисциплины, немногочисленные воспоминания о дружбе и о коротких периодах удовлетворенного честолюбия. Одиночество в аэропорту, одиночество с книгой в руках, одиночество в гостиничном номере. Страх и ненависть в глазах других людей: банкира Лупары, Нелсона Короны, Приамо Ферро. Мертвецы, отягощающие его совесть, — настоящие или воображаемые, в прошлом или в будущем.

— В общем-то, ничего особенного, — бесстрастно произнес он. — Там тоже есть корабли, которые поднимают якорь и больше не возвращаются. И человек. Рыцарь-храмовник в кольчуге, опирающийся на свой меч, посреди пустыни.

Она посмотрела на него как-то странно, словно видела в первый раз. И ничего не сказала.

— Однако призраки, — добавил Куарт после недолгого молчания, — не оставляют открыток в номерах отелей.