Кожа времени. Книга перемен

И всё же дряблость интеллектуальных мышц пугает нас меньше, чем перспектива остаться в стороне от прогресса. Это — дорога в один конец, и всё, что остается на нашу долю, — наблюдать, куда она ведет и каковы окрестности. Осваиваясь в них, каждый переживает за себя и свое дело. Сам я стал сочувствовать тем же луддитам, когда узнал, что уже есть программа, которая умеет писать женские романы, спортивную журналистику и полицейскую хронику.

Вся наша жизнь, даже если мы этого не знаем, посвящена теперь защите своего места в мироздании. Чтобы по-прежнему его занимать, мы должны не победить машину, а доказать себе, что отличаемся от нее.

Сделай сам

Я ничего не умею делать руками, и в этом моя неизбывная печаль. В школе я брезгливо прогуливал уроки труда, пока менее продвинутые одноклассники строгали на верстаке полено. К третьей четверти из него должна была получиться ручка для молотка — не круглая, а овальная, гладкая и сходящая на конус. Но мое полено, несмотря на то что я загубил два рубанка, осталось собой: кривым, сучковатым и шершавым. Больше всех в изготовлении ручки преуспел Толя Баранов. Но это не вызывало у меня ни капли зависти, ибо он отставал во всех остальных дисциплинах, не умея извлечь квадратный корень и найти на карте Катманду.

С тех пор прошло столько лет, а я всё чаще вспоминаю ручку от молотка, которую мне уже никогда не сделать. Жадный к знанию, я за свою жизнь выучил мириад глупостей. Я помню историю Карфагена, что такое синус и кое-что из самого мерзкого — третьего — латинского склонения. Но только теперь я открыл истину, которая всегда была на виду: тотальное знание предполагает тотальный же опыт. В голове у нас всё само складывается. Пропущенная сквозь кантианские категории реальность выстраивается в закон, картину или теорему. Но вещь (даже если она не в себе) остается непознаваемой до тех пор, пока мы не овладеем ею еще и телесным образом, как это сделал Толя Баранов с ручкой для молотка.

Привычная иерархия, поднимавшая бухгалтера над слесарем как служащего над пролетарием, привела к унижению ручного труда. Особенно теперь, когда всё за нас производят роботы или в Азии.

Оставшись не у дел, мы перебираемся в виртуальный мир, распростертый по ту сторону компьютерного экрана. Киберспейс (между прочим, я и внедрил этот термин в отечественный словарь) открылся нам, как Америка Колумбу: Новый Свет, от которого не известно, чего ждать. Возможно, как тот же Колумб, мы приняли одно за другое. Но, вывернувшись из мистических ожиданий, киберспейс превратился в привычную сферу труда и отдыха, которые давно уже различаются меньше, чем хотелось бы. Общая интеллектуализация жизни напрочь оторвала руки от головы. В этой драматической ситуации, живо напоминающей мне кошмарный роман моего детства «Голова профессора Доуэля», труд, старорежимный, допотопный, примитивный и ручной, выживает благодаря тому, что становится не работой, а хобби.

Справедливости ради следует сказать, что это не такая уж новость. И в России, и в Америке всегда были домашние мастера, в одном мире — из нужды, в другом — из роскоши.

О первом я узнал еще тогда, когда отец, профессор как раз той самой кибернетики, научился переплетать самиздат в украденный коленкор таежного или телесного цвета. Жизнь спустя я встретился с подобными артефактами на нью-йоркской выставке «Остальгия», собравшей экспонаты стран, располагавшихся на территории, которая раньше называлась Восточной Европой, а теперь как придется.

Для меня самым интересным экспонатом была стена советской робинзонады. Как известно, Дефо снабдил своего героя тем, что тот не умел сам делать. Зато то, что сумел, поднялось на пьедестал. Например — деревянная лопата. Выпиленная за три дня с величайшими мучениями, она, наравне с попугаем и козленком, стала почти одушевленной собственностью. В условиях свирепого дефицита причудливая советская жизнь часто напоминала робинзоновскую. В замечательной книге «Ложится мгла на старые ступени», например, подробно рассказывается, как сварить гуталин. Встретившись с ее автором, я спросил, правда ли, что он — лучший землекоп в Москве.

— Еще бы, — скромно ответил Александр Чудаков, — кроме того, я могу сделать любую вещь и отполировать ее.

Такому творчеству на нью-йоркской выставке была посвящена экспозиция рязанского фотографа В. Архипова, годами собиравшего снимки самодельных вещей. Их вызвали из небытия торговый голод и изобретательская удаль, заставлявшая умельца придать предмету другое, чуждое ему назначение.

— Если, — выяснял я, — граммофонную пластинку осторожно нагреть и согнуть, то получится цветочный горшок. Не очень удобный, но родной, непокупной, дикий, вернее — домашний.

Галерея таких головоломных вещей, названных автором «случайным фольклором» — свидетельство хитрой жизни, умевшей приспособиться к любым обстоятельствам и украсить их.

В Америке всё проще. Тут каждый или владеет домом, или мечтает о нем, в частности, для того, чтобы этот самый дом перестроить или следить за тем, как это сделают другие.