Кожа времени. Книга перемен

Понимая, что натворил, Харари в эпилоге делает шаг назад, точнее — в сторону.

— Чем больше, — пишет он, — мы знаем о будущем, тем труднее нам его предсказать. Ведь мы его меняем тем, что предсказываем. Может быть, в ответ на вызов машины люди сумеют найти в себе такие способности, которые будут недоступны алгоритму, но искать нужно уже сейчас.

Горько задумавшись над этой проблемой, я обнаружил обнадеживающий подвох в самом вопросе. Запуганные наступлением машины на нашу территорию, мы бросаемся защищать самое дорогое — свою необходимость в мире, проще говоря — рабочие места.

— Нет, — говорим мы, — как живая официантка лучше столовой самообслуживания, так и вся сфера человеческих контактов невозможна без людского присутствия, человеческой теплоты и не поддающейся расчету интуиции.

Такими аргументами можно ответить на каждый вызов прогресса, но это — тактика луддитов, а они всегда проигрывают.

Есть и другой поворот в этом сюжете, который мы рассматриваем в контексте исключительно современной культуры. В ее концептуальных рамках работа — будь то протестантская этика или марксистская мистерия труда — высшая ценность. Мы — то, что мы делаем, и ценны, пока мы это делаем. Но это — лишь один из возможных подходов. Сократ точно бы не согласился с тем, что призвание человека исчерпывает его профессия.

— Люди, — сказал бы он, — существуют не для того, чтобы что-то делать, а для того, чтобы кем-то быть, рассуждать, исследовать, понимать и становиться лучше.

Но разве не это твердили все учителя человечества — от Конфуция и Будды до Генри Торо и Льва Толстого? Мы не можем представить себе будущее без конторы и фабрики, но они-то могли. Мы не знаем, чем себя занять с девяти до пяти, но они-то знали. Мы боимся остаться без дела, но, может быть, лишь расставшись с ним, мы узна́ем, зачем, собственно, нужны.

Комплекс Спартака

Говорят, что вскоре на любой фабрике останутся два живых существа: человек и собака. Первый нужен, чтобы кормить вторую, вторая — чтобы не подпускать первого к роботам, беспрекословно и беспрестанно, если им не мешать, выпускающим всю продукцию без вмешательства посторонних — нас.

Не понятно, хорошо это или плохо, но ясно, что неизбежно. Роботы работают даром, и с ними не справятся даже луддиты. Билл Гейтс, который знает кое-что о прогрессе, предложил выход.

— Надо обложить, — придумал он, — каждого робота тем же налогом, который платил вытесненный им рабочий.

— Вот и славно, — сказал бы я раньше, ибо гордо считал, что всякая работа, которую может исполнять машина, не стоит того, чтобы ею занимались люди.

Впервые эта мысль пришла мне в голову еще в восьмом классе во время производственной практики на рижском заводе. Я так и не узнал, что́ он, собственно, выпускал, поскольку моя задача сводилась к тому, чтобы на токарном станке разрезать длинный железный прут на много маленьких. За тысячу штук платили рубль. Больше я и не заработал, о чем до сих пор не жалею. Притворяться машиной и заменять ее так же глупо и подло, как идти на пулемет. В обоих случаях мы проигрываем схватку, потому что выше противника. И это уравнение не меняется даже тогда, когда машина выигрывает в шахматы у Каспарова — мы же не боремся с трактором.

Помимо «спутника» и «ГУЛАГа», славянский вклад в словарь прогресса представляет слово «робот», которое впервые появилось в 1920 году у Карела Чапека в пьесе R.U.R. Возможно, его механические люди были потомками Голема, перебравшегося в Прагу из талмудической легенды. В корне этого слова с большой карьерой таится угроза. Роботы — те, кто за нас работают, рабы. А раз так, то естественно ждать от них бунта. Классовый рефлекс — комплекс Спартака — питает наш страх перед машиной. Но намного хуже, когда мы ее, машину, не боимся, а любим.

Об этом снят лучший фильм о роботах — «Искусственный интеллект». Спилбергу эту картину завещал Стэнли Кубрик, поэтому она соединила в себе сахарин с мышьяком в невыносимой пропорции.

На первый взгляд — это новый «Пиноккио». В далеком будущем дети стали роскошью, и их научились заменять роботами, способными испытывать любовь. Вот и Дэвид — очаровательная голубоглазая экспериментальная модель — должен заменить нью-джерсийской паре сына, который лежит в коме. Однако благодаря медицинскому чуду ребенок вернулся к жизни и вытеснил из своей семьи механического соперника. Как и положено в сказках, мачеха отводит маленького робота в мрачный лес, где за ним охотятся моторизованные серые волки. Так начинается его одиссея по изнанке мира, не способного ужиться со своей механической половиной.