Кожаное небо

Эти записи во многом служат ключом как к пониманию внутренней жизни Пимена Карпова, так и к пониманию сути его романа «Кожаное небо», впервые публикуемого.

Роман был завершен, но как видно, не был до конца отделан. И, похоже, Карпов до конца так и не решил – будет ли он предлагать его в печать под своим именем или под псевдонимом «Иван Котельников», проставленным наравне с подлинной фамилией автора на первой странице. Сам же он представил себя в прологе, написанном от имени «собирателя рукописей», как человека одержимого страстью к «безвестным исповедям, рассказам, заговорам, легендам», а роман – как «отрывки из рукописи кузнеца», найденные на «фабричном задворке». И вот в романе, написанном от третьего лица, временами происходит сбой: повествование герой романа «ковач Сидоров» начинает вести уже от своего имени.

Сам роман «Кожаное небо» – это, скорее, поэма в прозе, чем собственно роман. Произведение с рваным сюжетом, с несобранными концами, но пронизанное мощной единой лирической нотой, подобное предыдущему роману Карпова – знаменитому «Пламени».

Многое в «Кожаном небе» возвращает к «Пламени»: Сидоров – то клепальщик, то кузнец, то метельщик – отчетливо соотносится с вождем «пламенников» Крутогоровым. Его антипод Храповицкий – бывший офицер, режиссер и актер в рабочем клубе – производное от сатанаила Гедеонова. Дева Светлого Града кликуша Мария воскресла в «Кожаном небе» в образе Варвары – Аленушки – Лады – совершенно инфернального существа, первопричины всех кровавых катаклизмов, ибо «все вихри, все бури, землетрясения, битвы… из-за светлых глаз женщины… И восторг голода и кошмары предательств». Воплощение нечеловеческой силы, несущее и «проклятие и восторг»… «Откуда все эти змеиные дела?…Питер. Октябрь.»

Словом, женское начало – причина всех нестроений, влечений, разочарований, катастроф. Явление «полонянки-Лады» пред ликующей толпой вызывает в памяти явление Марии перед ликующими «пламенниками». А еще эта Лада слишком напоминает Фаину из блоковской «Песни судьбы».

Помните сцену, где страстный монолог Человек в очках о Фаине называют «плохой аллегорией»? ведь то же самое писал и Блок о карповском «Пламени»: «Плохая аллегория, суконный язык и … святая правда».

Карпов пишет роман, где аллегория сменяется символом, символ – аллегорией, и уже совершенно реалистическое описание поджога барской усадьбы, народный дом в городе Буйтуре и деревенские спектакли воспринимаются в нереалистическом ключе. В своем герое-повествователе Карпов акцентирует неискушенность, наивность, простодушие писательское, при том, что за внешней фабулой ощутим далеко не простодушный смысл.

Оба героя-антипода – и Храповицкий и Сидоров – переделыватели жизни, революционеры, бунтари, но Сидоров и в социальном, и в любовном бунте – вечно обманутый, тогда как Храповицкий – вечный оборотень и обманщик. Для Сидорова бунт – путь к общему свету, для Храповицкого – путь к достижению собственных целей.

Вся пореволюционная жизнь в романе – страшное похмелье для тех, кого «тянуло в кровь, как зачарованных птиц». Светлое и темное начала сливаются воедино как в Буйтуре – «проклятом гробовщике», так и в селе, где не жизнь, а сплошной ад. В городе носится по улицам «черный автомобиль», из которых неведомые расстреливают всех, кого не попадя (в реальной жизни подобный автомобиль-палач носился по петроградским улицам в 1916 году – слухи связывали этот кошмар с Распутиным), а в селе «бога отменили… расшерстили-перешерстили: кого на торфяники загнали, кого в каталажку за гордыбаченье, а иных заложниками взяли, вроде как бы на склад».

«…В крови – дух угасал». Но свято место, как известно, пусто не бывает.

«…Востлевало лукавое праздное слово. И чем темнее, тлене, грубее, кровавее, ядовитее были уста, из которых извергалось слово, тем неожиданней одурманивало оно толпу, как магия, взрываясь порохом». Это было в той жизни, но это же повторилось в нашей – кто не помнит, что творилось на «демократических» митингах и сборищах пятнадцатилетней давности.

Крики «Да здравствует радость!» кажутся предсмертным стоном, прерываемым смехом филина. Филин – символ ночного мрака, и его смех – как смех сумасшедшего. Над «режь-публикой» нависает кожаное небо. И сразу вспоминаются слова 103 псалма, предначинательного Великой Вечерне: «…простираяй небо яко кожу… Бездна яко риза одеяние ея…». У Николая Клюева эти слова отзываются жалостливой задумчивостью: «Распростерлось небо рваной кожей. Где ж игла и штопальная нить?» У Карпова же – «небо – чертова кожа Столбы пыли вверху – что струпья на коже». И мнится оно чекистской кожанкой, чертовым кожухом. Где спасенье?