Кожаные перчатки

Кто-то ударил ногой в живот, но я не чувствовал боли. Мне было некогда. Осины крутились теперь медленно и вот-вот готовы были остановиться. Я начинал видеть, мир обретал устойчивость. Это было здорово, и я улыбнулся красивому парню в клетчатой кепке: «Дай руку, я встану».

Парень красивый, с ласковыми синими глазами, и кепка у него замечательная, в клеточку и шарф тоже в клеточку, как у Гарри Пиля.

— Помоги, я встану, ударился…

Мы оба улыбаемся. Все прошло, только тошнит немного.

А вот и Наташка. Почему она так рвется из рук этих ребят с челочками, когда успела разодрать платье так, что голые ноги бесстыдно и жалко лезут в глаза? Зачем они ее держат, раз она вырывается?

— Оставьте ее, чего пристаете!

Как трудно, однако, встать, ноги немые.

— Оставьте ее, гады!

Эх, не умел я ничего. Мне бы схитрить, скользнуть вбок, вскочить на ноги. Может, и вышло что, ведь я сильный, сильный…

— Коля! Коленька!..

Рванулся я, пополз на руках, волоча ноги. Тупо грохотнуло что-то в голове, и в рот ударила разом вспотевшая прель.

Не знаю, сколько я тогда провалялся без сознания. Когда открыл сонные глаза, увидел ясное небо и Наташкино тревожное лицо совсем близко. Что-то она говорила и все прикладывала к моей голове, за ухом, мокрый, совершенно красный и липкий платочек. Я сел, огляделся.

Мешковатый старик шел, не торопясь, к березовой рощице. Дошел, сел на свой раскладной стульчик.

Было тихо и солнечно, как бывает осенью, когда молчат птицы. Тихо и солнечно, с покорным шорохом желтых осин, чуящих раньше всех, что совсем недалеко косые долгие дожди.

4

Тридцатого марта мы стараемся найти друг друга, быть вместе. В этот день впервые вывел нас на ринг Аркадий Степанович.

Как-то, вскоре после войны, мы собрались у меня. Было нас немного, потому что война раскидала и еще потому, что вообще осталось нас немного.

Сидели долго, вспоминали тех, кто не пришел, говорили о них.

— Выпьем, ребята, за левофлангового, — сказал Саша.

— Выпьем…

Арчил был самым маленьким из нас и самым легким, стоял всегда на левом фланге. Болтун был малый, такой, каких не встретишь даже среди боксеров. «На почве голодовки!» — шутили мы. Арчил был постоянно озабочен весом, считал его граммами и цокал огорченно языком. Маленький, сбитый, как свинчатка, большие уши и мечтательные, как у козы, глаза.

Он хорошо играл на гитаре. Я был у него дома, в его родном селении Лыхны, подле Гудаут. Помнятся высокая, стальной холодности луна, торжественные горы и голос женщины, который бережно подхватывали и несли влюбленные, чуть гортанные мужские голоса. И еще тосты. Двадцать или тридцать негромких и проникновенных тостов, от которых все становится добрым. Арчил играл на гитаре, улыбаясь горам, теплой ночи и нам, каждому по очереди. Он погиб под Ельней зимой сорок первого года. Рассказывали, что поднял взвод в атаку, побежал первым к дому, хлеставшему огнем, потом упал, будто поскользнулся, потом пытался бежать вперед на коленях и, наконец, затих.

— Выпьем за левофлангового! — предложил Саша.

Мы выпили.

— Выпьем за всех, кто не опускал глаз! — сказал Саша.

Мы выпили еще. Мы тогда чуть больше выпили, чем надо. Потому что только что окончилась война.

— Саша, — сказал я, — расскажи о себе. Расскажи нам, как ты сбивал самолеты. Можешь ты это рассказать своим друзьям или не можешь?

— Не могу, — сказал Саша.

— Нет можешь, — приставал я. — Ребята, он может рассказать. Золотые звездочки сами не падают с неба. Смотри, ни у кого из нас нет звездочки, а у тебя их две!

— Это ничего не значит, — сказал Саша. — Просто в авиации был хорошо поставлен учет. И потом на небе не так все-таки тесно, виднее, что делается.

— Ладно, — сказал я, — ты только не задавайся.

Саша молчал, чертил кончиком ножа по клеенке. Он получил две Золотые Звезды Героя, но не знал, как об этом надо рассказывать лучшим друзьям.

Он томился, а мы ждали. Для того чтобы он не очень томился, я поставил на проигрыватель «Синий платочек». Я знал, что Саша любит эту пластинку. Ему надо было дать немного расчувствоваться, тогда он становился разговорчивее.

— Я никогда не отворачивал первым, — сказал Саша.

Мы сделали вид, что нас не очень-то занимает, что он говорит. Мы знали: он больше расскажет, если не смотреть ему в рот.

— Я никогда не отворачивал первым, — повторил Саша, — так не бывало, нет.

Он сидел за столом, положив перед собой руки, все тот же белесый Сашка, если забыть о двух Золотых Звездах и погонах генерала авиации. Он говорил, что никогда не отворачивал первым в воздухе, и мне вспомнился ринг в Измайлове, и шестой раунд, и растерянное, в крупных каплях пота лицо тяжеловеса, который ничего не мог сделать с Сашкой, хотя и был вдвое сильней. Вспомнилось, как после боя Сашка тайком показал нам багровое пятно почти у самого сердца: два ребра были сломаны еще в первом раунде…

— Глядите: так вот — я, а так фашистский ас, — разговорился Сашка.

Две руки, ладонями вниз, стремительно сближались над столом с недопитыми лафитниками. Левая шла не отклоняясь, горизонтально; правая, чтобы не столкнуться с левой, подныривала вниз или вскидывалась вертикально.