Кожаные перчатки

Наконец появилась Наталья. Она тоже была не одна. О чем-то они еще поговорили на ступенях у подъезда. Потом Наташка помахала рукой, сказала: «До завтра!» Подойдя ко мне, она все еще оборачивалась, кричала своим приятелям: «Слушайте, вот еще чуть не забыла!..» — как будто нельзя было эту ерунду сказать завтра.

— Долгонько ты, — сказал я недовольно, главным образом недовольно оттого, что вид у нее был больно независимый, веселый и что эта веселость отношения ко мне никак не имела.

— Стою тут, коченею…

— Бедный! Зашел бы в вестибюль…

— Еще чего я там не видел?

Институт, широкое здание в четыре этажа, сиял всеми окнами. Черт меня дернул за язык сказать, что там пахнет дезинфекцией и копеечным винегретом. Хорошее настроение у Наташки как рукой сняло, возбуждение увяло. Некрасиво поджав губы, она выдернула руку, которую было просунула под мой локоть.

— Ты прав, — сказала она жестко, — делать тебе там действительно нечего.

Опять, как в старые времена, она шла впереди, а я должен был догонять.

— Ладно, — пытался я помириться. — Пошутил… Правда ведь промерз человек!

Мне удалось уцепить Наташку под руку, она не вырывалась, и я решил, что обошлось.

Оно и правда, как будто обошлось. Мы очень мирно посидели в кино «Чары» у Кропоткинских ворот. Выйдя после сеанса на улицу, говорили о картине, соглашаясь в том, что вовсе не плохо смотреть одну и ту же картину несколько раз: всегда находишь что-нибудь такое, чего не заметил раньше.

Наташка сама предложила зайти к ним домой. Это было очень кстати, потому что я в самом деле здорово промерз. Отец был чем-то занят, вышел к нам на минутку, сказал: «Наталья, спасай кавалера, отпаивай чаем. Чай, кстати, холодный…»

Было слышно затем, как он прохаживается у себя по комнате, притихает и снова ходит. Я знал, что Евгений Александрович много лет был учителем, теперь на пенсии, но со школой не расстается, ведет какие-то внеклассные занятия и, как говорила Наташка, отчаянно муштрует молодых коллег, несмотря на то что они приносят ему каждый праздник цветы и маленькие подарки, которые он после каждого праздника относит в учительскую и ставит в шкаф.

Я согрелся, мне было уютно и спокойно. Лениво следил за Наташкой, за тем, как она прибирает комнату, сосредоточенная, даже морщинка появилась между бровями. Умиленное расслабленное состояние от тепла и от того, что Наташка по-домашнему шлепает в стоптанных тапочках, привело к тому, что я потянулся сладко, сказал, как можно ласковее и мягче:

— И что мы с тобой все бранимся, Наташка. А между прочим, уже осень. Ты помнишь, что должно произойти осенью? Не пора ли забрать паспорта и…

Я ждал, что девчонка смутится, постарается перевести разговор на другую тему. Был готов к тому. Но потом она присядет рядом, должна присесть рядом, спросит, застенчиво разглядывая потолок: купил ли я настольную лампу, как тогда условились? Или другое что-нибудь скажет в таком же роде, неопределенное, вокруг да около, но и этого будет довольно. Наташка, помолчав, сказала:

— Между прочим, ты развалился, как хам. Не замечаешь?

Мгновенно я подобрал ноги, выпрямился на стуле, чувствуя, как виновато покраснел. Потом встал в жуткой обиде. Не очень-то приветливо со стороны хозяйки дома, не говоря уж обо всем прочем, обращаться с гостем таким образом.

Уйти немедленно. Какого черта я должен терпеть? Найдется на свете дом, где меня не будут считать хамом…

— Спасибо, — сказал я, — спасибо за чай. Вряд ли мы теперь скоро увидимся…

Наташка не дала мне уйти. Она попросила прощения за грубость. Так и сказала: «Не надо, Коля, сердиться. Прости за то, что сгрубила».

И, сразу разжалобясь, я засопел носом, совсем, как в детстве, когда несправедливо обижали.

— Всегда ты так… Сначала брякнешь по голове, а потом…

— Давай поговорим, Каля. Нам очень надо поговорить.

Она стала пугающе серьезной. Никогда не видел девчонку такой взрослой. Прикрыла дверь, села рядом. Я еще доживал жуткую обиду и хотел от Наташки покаянных слов.

Покаянных слов не услышал. Неожиданно Наташка заговорила о том, как там, в Вяземках, ждала этой осени. Она смотрела прямо перед собой на фанерную полочку с книгами и говорила ясным, спокойным голосом о том, как зачеркивала в табеле-календаре, тайком от отца, каждый день, который проходил.

— Я считала, сколько еще осталось этих дней до Москвы. Восемнадцать, семнадцать… Очень ждала осени. Слышишь, Коля? Ждала и верила — все у нас с тобой должно быть хорошо.

Она говорила подчеркнуто спокойно. Я, совершенно растерянный от такой внезапной откровенности Наташки, тревожно думал: чем это кончится? Да полно, Наташка ли говорит такое? Напрямик говорит, что любит меня девчонка, которую мне с превеликим трудом удалось уговорить ходить иногда по нелюдным улицам под руку? Час от часу не легче: она, оказывается, там, в Вяземках, размышляла, как бы стать для меня настоящей, хорошей женой!

— Чего ты, Наташка? — томлюсь я. — Ну ясно же все, брось…

На какое-то время меня забирает сомнение: не розыгрыш ли это потрясающее признание? Тут только клюнь…

Но нет.