Козявкин сын

— Паек Микишкин получил... ты, видно, будешь есть... вот вобла, — выкладывал дядя Егор из корзинки, — ешь, а хлеб там, в конурке моей.

Пашке стыдно Егора, боится глаз на него поднять. Вечером, хоть и воблу ел и разговаривал с Егором, а на душе было неспокойно. Легли спать рядом в «конурке», как называл дядя Егор свое помещение на корме баржи.

Ворочается Пашка, сны какие-то страшные снятся. Приснился Пузанов, толстый, глаза красные, хлопает Пашку по плечу и ласково говорит:

— Молодец Пашка... и ты с нами... так им и надо голодранцам... — и дает Пашке горсть семечек. Взял Пашка семечки, а они каленые, горячие — руку обжег. Отдернул руку, да уж поздно — страшная боль в руке, кожу стягивает. Застонал Пашка и проснулся.

— Ты чего, парень, бьешься об доску-то, блохи разве? — услыхал он голос Егора.

— Во сне это, — насилу выговорил Пашка, а у самого сердце так выпрыгнуть и хочет.

Дядя Егор повернулся на другой бок и захрапел, а у Пашки сна, как не бывало.

«Вот он какой Пузанов-то... Нет, я пакостить не хочу... я за дядю Егора»... И стал думать Пашка, как завтра нагрузят хлеб, как с Егором они поедут по большим рекам в Россию.

А на берегу уж там ждут худые-прехудые, голодные люди... и только завидят баржу, закричат: «Вот они — едут!» Глаза у всех радостные, ребята вперед выскакивают, хлопают в ладоши.

«Скорее, скорее»... — кричат. Только остановилась баржа — все на баржу, открыли люки... и...

У Пашки вдруг замерло сердце, от одного предположения, что в барже окажется вода.

Пашка встал — прямо к люку: воды нет, успокоился, но спать больше не мог.

Утром дядя Егор заметил, что Пашке не по себе.

— Ты чего такой хмурый, захворал, что ли? Захворал, так в больницу, у нас своя — Рупводская...

— Баржа течет, дядя Егор. Во сне видел, что мы потопли, потому и кричал и руками бился.

— Как течет? Новая не может течь.

— Я вчера дыру нашел, да заткнул...

— Как дыру? Полезем, покажи.

Спустились, Пашка указал.

— Ох, мать честная! Никогда такого случая не было... Один раз только на зло хозяину грузчики продырявили баржу — подмочили товар... Неужто и тут на зло?

— На зло, дядя Егор, ей-бо, на зло. Я слышал тут ночью, какие-то двое сговаривались хлеб губить, пусть, говорят, не нам не им.

— Какой хлеб?

— Да вот, что мы повезем в голодное место... и Крючкова поминали... наш, говорят, боевой парень... Наверно это одна шайка. Козихин, поди, тут.

— Что ты мелешь? — Козихин комиссар у нас — в чека.

— Так что — что комиссар? Отец у него в заготконторе у нас. Напрятано у них, говорят, всего много. А мужики боятся доказать.

Егор ушел в контору заявить.

Вернулся с комиссией. Спустились в баржу, осмотрели.

— Ерунда! — сказал военный. — Умысла тут нет, сук, вероятно, не был замечен и выкрошился...

— Нет, тов. Козихин, тут и сучка-то нет, — возразил другой, в рабочей куртке: — что-то подозрительно... надо бы расследовать...

Козихина Пашка не узнал — новая зеленоватая тужурка, штаны с пузырями, сапоги лаковые и револьвер у пояса.

Смотрит Пашка в лицо Козихину и думает: в шайке он с Крючковым или нет?

— Расследуем, товарищ, не беспокойся, — ответил рабочему Козихин и усмехнулся как-то одним углом рта.

«В шайке!» — твердо решил Пашка.

К вечеру Егора перевели на другую баржу, а эту в тот же вечер отправили на Чулымскую верфь — в ремонт.

XIV. СТРАШНАЯ НОЧЬ

Баржа была нагружена хлебом. Считал, считал Пашка, сколько мешков — сбился. Три дня грузчики таскали с берега мешки по доскам.

Готовились к отправке: дядя Егор мел после погрузки палубу, Пашка выкачивал насосом воду.

— Эх, скорее бы плыть, — горел нетерпением Пашка и часто всматривался в даль, вверх по реке, откуда должен притти буксирный пароход и взять баржу.

К вечеру дядю Егора позвали в контору. Стемнело. Небо покрылось тучами, налетал ветер. Залез Пашка в «конуру», накрылся кафтаном — лежит и думает — хоть бы ночью проходить Вороновскую пристань — может, забудет дядя Егор и не высадит.

Все равно, в деревню он не вернется, если и высадят его — убежит.

Воет ветер, хлещут волны.

Что-то стукнуло о баржу. Пашка прислушался, вытянул шею, смотрит в темноту — ничего не видно... Под бортом будто лодка пробирается...

— Это? — слышит Пашка тихий говор.

— Да, да...

— Водолив тут?

— Нет, никого нет; в конторе водолив у комиссара на допросе, Козихин допрашивает — задержит...

— Рубить?

— Руби у самого носа, что б не так слышно...

Слышно с лодки бросили веревку, зацепили за причала.

— Есть, — послышался голос уже с баржи, — давай топор!

Раздался глухой удар топора. Баржа вздрогнула. Пашке показалось, что баржа понеслась вниз по течению.

Ветер действовал заодно с шайкой: налетал сбоку на баржу — отгонял ее на середину.

Злоумышленник бегом перебежал с носа на корму, вскочил на рулевой мостик, повернул баржу поперек реки, чтобы ветром ее гнало вниз.

— Будет, слезай скорее, — торопил голос из темноты, — до Юшты дойдет, там в протоке переймут и посадят.

Человек спрыгнул с мостика, добежал до причал, потом весло ударилось несколько раз о баржу, и голоса затихли, только ветер продолжал дело разбойников, отгоняя баржу от города.