Козленок за два гроша

Семен Ефремович уже злился на себя, что поддался первому чувству, каким-то смутным, раздробленным воспоминаниям юности и забрался в бричку. Чем дальше, тем трудней становилось поддерживать разговор. Да и о чем они могли говорить: о расписании международного поезда «Париж — Петербург», приходившего в Вильно обычно с опозданием на восемь часов, а то и на целые сутки, о пользе службы инородцев у не инородцев, об обилии в Вильно еврейских улиц, которые, как считал Юдл Крапивников, со временем будут убывать в связи с ростом казенных домов и вводом в строй канализации?

— Когда суд? — осведомился Юдл Крапивников, понимая, что его вопрос не нуждается в дополнительных разъяснениях.

— Назначен как будто на пятницу.

— На пятницу? — поморщился эконом графа Завадского. — Казнь любого еврея во сто крат усугубляет наше положение.

— Экономов? — попытался сострить Шахна.

— Ты еще можешь шутить? Не знаю, как в Вильно, а у нас в провинции начнется: «Евреи — головорезы! Евреи — неблагодарные свиньи! Вон их с нашей земли!» Когда судят кого-нибудь из наших, я боюсь показаться на улице… как бы не растерзали…

— Мы почти приехали, — сказал Шахна, радуясь тому, что избавится от поучений и разглагольствований эконома графа Завадского Юдла Крапивникова.

— Было очень приятно.

Эконом приподнял цилиндр, и орловский рысак по его знаку остановился, напружинив мохнатые, тонкие, как трости, ноги.

— Мне тоже, — соврал Семен Ефремович.

Вопросы обрушились на Шахну с новой силой: женат ли, сколько детей, девочки или мальчики, в русской школе учатся или в еврейской, он, Юдл Крапивников, своего отдал в русскую, в Россиены; как отец, которого он хотел подвезти?

— Отец… ничего, — из всего букета вопросов Семен Ефремович выбрал только один цветок.

— Ты действительно спешишь? А то мы могли бы с тобой на Сафьянку к девушкам махнуть… Есть у меня там одна такая краля Зося! О-очень любит евреев!

Голос Юдла Крапивникова еще долго звучал в ушах Шахны; его улыбка, его цилиндр слились во что-то темное и тяжелое, как облако, которое висит над головой и никак не может пролиться.

В том доме, номер которого он помнил, Миры Дудак не было, и Семен Ефремович не стал ее искать. Он покрутился возле колеса точильщика, посмотрел, как тот в кожаном фартуке, в очках на веревочке обтачивает оружие всего близлежащего квартала — ножи, ножницы, даже бритвы. Во все стороны от точильного камня летели искры, и Шахна по-детски радовался, когда одна искорка попадала на его одежду. Постояв и поглазев на работу точильщика, на его ловкие, бесстрашные, в царапинах и ссадинах руки, Семен Ефремович зашагал вниз, по Большой, к Кафедральной площади. Он вдруг нашарил в кармане рецепт доктора Хаима Брукмана, скомкал, потом почему-то разгладил, прочитал латинское название лекарства, такое же загадочное и отталкивающее, как имя предводителя римлян Тита Флавия Веспасиана, сунул листок обратно в карман и испытал какое-то непонятное облегчение.

В последние дни его не преследовали никакие видения, и все, что его раньше мучило, казалось чьей-то злой выдумкой. Никогда еще — может, со времен детства, которое олицетворялось для него большой, медленно текущей мимо водой — на Шахну не снисходила такая легкость и просветленность. Их не омрачали ни предстоящий суд над Гиршем, ни смертельная болезнь Эзры. Происходило это, видно, не оттого, что он перестал о них думать, а оттого, что внутри у него что-то освободилось от лжи, и вся его душа раскрылась во всей ее беспомощности, ранимости и чуткости. Семен Ефремович вдруг открыл для себя то, чего раньше, до встречи с отцом, не мог постичь: мир делится не на добро и зло, не на правду и неправду; в нем все переплетено и перепутано; сегодня в Гирше, может быть, Ратмира Павловича больше, чем его самого; в нем, в Шахне, больше Юдла Крапивникова; в отце больше какого-нибудь там судьи Петра Петровича; в еврее — русского, в русском — еврея, в литвине — поляка, в поляке — немца. Люди, думал Семен Ефремович, наверно, оттого несчастны, что делят, а не множат. Деля, человек проигрывает любовь и выигрывает ненависть.

Его благородие не смеет удерживать человека, предпочитающего свой путь. Семен Ефремович, Шахна, сам не знает, какой он, этот путь. Но он же существует!

— Отпустите меня, — сказал Семен Ефремович Князеву.

— Вы не будете, ласковый мой, дожидаться исхода суда? — спросил полковник. — Бросите на произвол судьбы умирающего от чахотки брата? А ведь, ласковый ты мой, не все потеряно.

— Все-то они знают, все-то им известно, — беззвучно простонал Семен Ефремович.

Ратмир Павлович по своему обыкновению напускал густого жандармского тумана, в котором не видно было ни зги и в котором чужая мысль, как слепой птенец, трепыхалась в безвоздушном пространстве, не зная, за что зацепиться. Забота полковника о Гирше ошарашивала Шахну, сковывала его волю; как он ни силился, он не мог понять, что двигало его благородными (благородными ли?) побуждениями. Кто ему Гирш Дудак? Брат? Сват? Очередной подследственный, каких перед ним прошло и пройдет тысячи.