Козленок за два гроша

Семен Ефремович не мешал ему, издали наблюдал за его причитаниями-всхлипываниями, вспоминал его новую, сооруженную каретником Исайей телегу, его тогда еще молодую лошадь, к которой из-за того, что она страшно брыкалась, нельзя было подступиться, вспоминал ленивого, в веснушках Берла; все это ручейком вытекало из молитвы и не тревожило Семена Ефремовича до тех пор, пока Шмуле-Сендер не заплакал крупными, бабьими слезами.

— Что с вами? — забеспокоился Шахна.

— Ах, Шахнеле!.. Язык не поворачивается!.. — ответил Шмуле-Сендер и прижал к груди кнут, как священный свиток в день симхат-торы.

— Лошадь пала? — предположил самое худшее Шахна.

— Если бы! — простонал водовоз. — Хуже, еще хуже.

Семен Ефремович не мог взять в толк, что может быть хуже для Шмуле-Сендера, чем смерть его гнедой.

— Ах, Шахнеле, — приговаривал он. — Надо быть железным, чтобы все это выдержать.

Он снова окунулся в горячий гейзер молитвы, бивший из трехтысячелетней глубины, но ежиться не перестал.

— Когда мы отправлялись из Мишкине, отец твой… Эфраим больше волновался за Гиршеле. Но чтоб с Эзрой что-то случилось?!

Семен Ефремович сглотнул слюну.

— Веселей и горластей Эзры во всей округе не было! Вороний грай перекрикивал. А как пел!..

Гоп-па-па, гоп-па-па,
Повстречал раввин попа.
Поп раввину говорит:
«Рабби, клин у вас открыт!..» —

неуместно затянул Шмуле-Сендер.

— Перестань! — оборвал его Семен Ефремович. — Кто… Когда тебе сказал?

— Сперва Мендель.

— Какой Мендель?

— Мендель-Челюсть… Ну тот, который при покойниках… А потом Цемах… А потом Менаше Пакельчик… Нет, говорят, больше Эзры-скомороха.

— Неправда! — заорал Семен Ефремович. — Неправда! Слышишь! Сейчас же перестань молиться! И плакать… Прибереги свои слезы для мертвых! А Эзра жив! Жив!

Он наступал на беднягу Шмуле-Сендера, сминал его правду, рвал ее в клочки, топтал ногами, как топчут огонь, от которого может заняться пожар, не щадящий никого.

— А если отец придет в больницу и спросит того же Цемаха-соседа или Менаше Пакельчика? — защищал свою тоску Шмуле-Сендер. — Что тогда?

— И ты, и я, и Цемах, и Менаше Пакельчик, и доктор Гаркави — все в один голос скажем, что Эзра сбежал, отправился в тайгу за бурым медведем. Понимаешь?

— А Мендель?

— Менделю-Челюсти мы позолотим руку.

Шмуле-Сендер широко и испуганно посмотрел на Шахну. Нет, он не шутил. Он готов был на все, чтобы его отцу каменотесу Эфраиму на вопрос, где его любимый сын, поскребыш Эзра, хором ответили:

— Отправился за бурым медведем!

Семен Ефремович оглядел Шмуле-Сендера с ног до головы, вынул у него из рук кнут, положил его на стол, как обглоданную рыбу, и тихо — Шмуле-Сендера еще никогда так тихо и печально не спрашивали — спросил:

— Шмуле-Сендер! Где мой брат Эзра?

Шмуле-Сендер зашевелил губами, собрался было что-то ответить, но зарыдал в голос; плечи у него тряслись, и он поддерживал их, скрестив дрожащие руки; казалось, его голова вот-вот отделится от туловища и, не желая участвовать в этой неслыханной, в этой постыдной сделке, покатится к выходу.

— Где мой брат Эзра? — вопрошал Семен Ефремович.

Теперь Шмуле-Сендеру померещилось, что и голос Шахны выкупан в слезах.

— Отправился в тайгу за бурым медведем, — повиновался водовоз.

— Хорошо, хорошо, — думая о чем-то другом, приговаривал Шахна. В эту минуту он больше всего боялся, как бы откуда-нибудь, из раскрытого на улицу окна или из-под отодранных обоев, еще более голубых, чем небо, не вылетела бабочка, та самая бабочка, для которой даже такое светило, как доктор Хаим Брукман, не мог придумать сачок.

Но бабочки не было, и Семен Ефремович хотя бы этому обрадовался в душе. В чем-то — он сам не мог себе дать отчета, в чем именно, — он завидовал Эзре, отправившемуся в тайгу за бурым медведем. В его, Шахны, тайге летают только жандармские полковники — бабочки с эполетами.

— А до нее… до тайги, далеко? — верный житейскому расчету, осведомился подавленный Шмуле-Сендер. Никогда в жизни не повторял он чужих слов, если не считать слова его благоверной Фейги. Но от повторений ее слов ему почему-то чаще хотелось смеяться, чем плакать.

— Есть участок на территории самой больницы, где хоронят бродяг и безродных. Но нам, Шмуле-Сендер, нужна тайга. НАША ТАЙГА сразу же за мостом… на Антокольском кладбище. Кровь из носу, но надо управиться дотемна!

Они и управились дотемна.

Погребальная братия Антокольского кладбища — хевра кадишим — долго не соглашалась хоронить ничем не прославившегося Эзру Дудака рядом с такими звездами на небосклоне Израилевом, как мудрейший из мудрых рабби Элиагу и не менее мудрый рабби Акива. Но Шахна раскошелился, и гробокопатели смилостивились. В конце концов, рассудили они, есть какая-то справедливость в том, что рядом с мудрейшими будет лежать обыкновенный еврей. Пусть набирается ума-разума. Такое соседство и мудрецам на пользу — пусть не считают свою мудрость единственной добродетелью на свете: что это за добродетель, которая не может перемудрить смерть.