Козленок за два гроша

— Скажи, какая честь!.. В жандармской карете!

Семен Ефремович принялся объяснять отцу, что дело тут не столько в чести, сколько в хитрости Ратмира Павловича Князева, решившего столь необычно обезопасить от нападения тюремный экипаж.

— Времени у тебя в обрез, — напомнил Семен Ефремович. — Если Гирш тебя не послушается, ты хоть увидишься с ним.

— Я сперва собирался повидаться с Эзрой, — сказал старик Эфраим.

— О! — воскликнул Семен Ефремович, стараясь собственным криком заглушить тревогу. — С этого надо было начать.

— С чего?

— С Эзры, — уже тише заметил Шахна.

— Я пошел спать, — виновато бросил Шмуле-Сендер.

Он не имел никакого представления, куда в эту пору идти, он знал, что в постели, даже на царском ложе, на пуховых перинах Маркуса Фрадкина, ему все равно не сомкнуть глаз, но присутствовать при этом разговоре тем не менее не хотел. Он, Шмуле-Сендер, тут ни при чем. Он давно советовал старику Эфраиму связать своих детей, как молодых бычков, погрузить в трюм парохода и увезти подальше отсюда — от Литвы, да будет она трижды счастлива, от России, да пошлет ей господь бог многие годы благоденствия. Но пусть и Литва, и Россия, уговаривал он своего друга, будут счастливы без них, без наших детей. Эфраим не послушался.

Нет, в мыслях Шмуле-Сендера не было никакого злорадства. Он просто отказывался участвовать в этом ночном убийстве. Конечно, убийстве.

— С Эзры? — переспросил Эфраим.

— От него другого нечего было ждать. Больница не для него. Лекарства не для него.

— За брагой потянуло? — без опаски произнес Эфраим.

— Нет, нет… Вылез из-под одеяла и под покровом тьмы подался за бурым медведем… в тайгу…

— Я так и думал, — выдавил Эфраим. — Как говорят русские, горбатого могила исправит. — И тут же усомнился — Эзра в тайгу? За бурым медведем? Ты можешь, Шмуле-Сендер, поклясться? — двинулся он на водовоза.

— Ну что ты ко мне пристал? Мало тебе слов Шахны?

— Можешь?!

Шмуле-Сендер почувствовал, что весь покрывается ледком, как лужица в начале ноября; ледок сперва лег на щеки, потом на шею, потом на руки. Продрогшему, почти закоченевшему, ему не хотелось прослыть клятвопреступником. Но и правды он не мог сказать. Может, маленькая, тихая ложь не повредит его счастливому Берлу, который по-прежнему будет продавать лучшие часы в мире и ездить на самоходной карете. Богу было легко сказать: живите по правде. Но он, Шмуле-Сендер, не бог. Без маленькой лжи нельзя, без маленькой лжи шагу не ступишь. Только надо следить, чтобы она не вырастала. Шмуле-Сендер будет следить — денно и нощно, до своего смертного часа. Но сегодня, но сейчас пусть ему будет позволено сказать эту маленькую, тихую ложь. Если хорошенько пораскинуть мозгами, тут и лжи никакой нет — ни большой, ни маленькой. Эзра действительно уехал в тайгу, где заблудились все его, Шмуле-Сендера, предки, где срослись с корнями предки самого Эзры, его дед Иаков, его бабушка Блюма, его прадед Шимен и прабабка Чарна, где бродит столько евреев и неевреев и все ищут одного: бурого медведя, самого бурого из бурых, которого в тяжелую минуту можно водить на цепи, который, когда невмоготу, когда дышать нечем, встает на задние лапы и катает на своем медвежьем носу шарик. Ведь если хорошенько пораскинешь мозгами, какал разница, как его называть — бурый медведь или бог?

— Клянусь, — сказал Шмуле-Сендер.

Он услышал за своей спиной вздох. Не один вздох, а два.

Но ему было легко отличить их потому, что старик Эфраим вздыхал так же, как он.

Как маленькая спичка зажигает большой огонь, так маленькая ложь зажгла большую правду.

Шмуле-Сендер не знал — и, наверно, уже не узнает! — большей правды, чем любовь.

Когда врут ради любви, возносят правду.

— Клянусь.

— Сегодня хороший день, — вдруг объявил Эфраим. — Я видел своего внука, — сказал Эфраим и рассмеялся.

Засмеялись и они — Шмуле-Сендер и Шахна.

Давно в Вильно не слышали такого громового, такого редкого в ночной тишине смеха.

Все приготовления к суду над государственным преступником Гиршем Дудаком были закончены. Здание суда, построенное в стиле позднего барокко, было оцеплено солдатами. Солдаты стояли у парадных дверей с винтовками наперевес так плотно, что мышь не могла бы проскользнуть.

Накануне суда Эфраим обошел всю улицу и договорился с хозяином небольшого шляпного магазинчика, чтобы тот пустил его на чердак, из подслеповатого оконца которого был виден зал суда, скамья подсудимых и длинный председательский стол, накрытый, как запомнил Эфраим, красным сукном. Хозяин шляпного магазинчика — худющий, в ловком пенсне, как кузнечик, в кожаных налокотниках — уже жалел о сделке, но Эфраим заверил, что будет вести себя тише воды, ниже травы и на всякий случай изображать из себя голубятника — благо какие-то дикие голуби и впрямь водились на чердаке. Когда Эфраим распахивал оконце, они вылетали из своей неволи и кружились над скучающими солдатами. Когда же хозяин магазинчика протянул ему бог весть откуда выуженную подзорную трубу, потребовав за нее два рубля сорок копеек — почему именно сорок копеек? — старик рассказал об этом Шахне и назавтра принес шляпнику деньги.