Козленок за два гроша

— Каторга, — ответил Эфраим. — Только не ему, а мне…

— Право слово, мудро сказано. Дети — наша каторга… бессрочная каторга…

Посидели, и пора, подумал Шмуле-Сендер. Письмо лежало у него на ладони, как ханукальный блин; не терпелось взять его в рот, съесть, облизаться, потом еще раз облизаться. Ардальон Игнатьевич не должен быть на них в обиде. Почтили они его Ивана. Хороший был парень, одногодок Эфраимова Гирша и его Берла.

— Осенью… если доживу… на могилу поеду, — объявил Нестерович, не скрывая к ним своей благодарности. Евреи и такие и сякие, но сердце у них, как у русских, отзывчивое. — Если уж ему суждено было пасть смертью храбрых, мог бы пасть поближе к дому. Даль-то какая! До Ташкента сколько, а оттуда еще и еще!..

Он вдруг засуетился, достал из шкафчика бутылку с мутным самогоном, такой же мутный стаканчик и сказал:

— Я знаю, что вы, евреи, самогона не пьете, но прошу! — он налил из бутылки в стакан и, не взглянув на приезжих, выпил залпом.

Руки у него дрожали; стаканчик стукался о бутылку; бутылка позванивала; и этот звон был чем-то похож на отдаленный, затихающий плач.

— Ежели за мертвого не хотите, выпейте за своих… живых! — сказал Ардальон Игнатьевич и, измученный этим плачем-звоном, налил Эфраиму. — Выпьем, Эфраим, и Шмуле-Сендер не откажется.

— За твоего Ванечку, — сказал каменотес.

Ему хотелось добавить имена своих детей: засыпанного во рву Гирша, ушедшего в тайгу за бурым медведем Эзру, спустившегося в ад Шахну, гуляющую по Киеву с паспортом проститутки Церту (иначе ее оттуда бы мигом выселили!), но сдержался. Своим горем нельзя, как козырной картой, чужое крыть…

— За Берла! За Берла! — закричал Шмуле-Сендер и потянулся к пустому стаканчику.

И снова раздался звон, и снова откуда-то, из дальней дали, может, из этого Ташкента, а может, с самой персидской границы донесся плач по веснушчатому мальчику, дразнившему своих одногодков «жидками» и павшему смертью храбрых за то, чтобы их, этих «жидков», можно было спокойно вздергивать на виселицу, чтобы они могли без ружей охотиться на бурых медведей в тайге, открывать магазины в Нью-Йорке, продающие лучшие часы в мире, на которых время для Вани навсегда остановилось.

Шмуле-Сендера неодолимо тянуло домой, к Фейге. Если письмо писано по-английски, то надо отправиться еще к рабби Авиэзеру, который своим ангельским голосом его прочтет. Но как оставить Эфраима? У него — ни Фейги, ни письма, ни лошади.

Коза!

Коза! — осенило Шмуле-Сендера. — Ведь Эфраим отдал на попечение рабби Авиэзера свою скотину. Пока из Вильно не вернется.

К рабби Авиэзеру, без Фейги, за козон!

Такую бессловесную команду отдал Шмуле-Сендер своей лошади. Когда они приехали к рабби, от них еще сильно пахло самогоном.

Рабби Авиэзер своим чутким носом, способным унюхать в каком-нибудь свитке запах саронского винограда или ливанского кедра, поморщился, осуждающе глянул на вернувшихся прихожан («Из Вильно, из Ерушалаима де Лита, как из корчмы?!») и, не сказав ни единого слова, повел Эфраима на соседнюю с домом лужайку, где на длинной привязи паслась коза.

Она никакого внимания не обращала на хозяина — Эфраима, поворачивала голову то влево, то вправо и следила за полетом легкого, только что народившегося шмеля. Шмель, как бы чувствуя на себе влюбленный взгляд животины, с шумом и гудением проносился мимо и тут же возвращался обратно.

— Кто это? — как о незнакомом человеке, спросил Эфраим.

Рабби Авиэзер замялся.

— Это не моя коза, — грустно промолвил каменотес.

Нет, нет, это не его пророчица, не его умница пощипывала траву и ловила кокетливым взглядом шмеля, это была какая-то другая тварь — молодая, самонадеянная, никчемная. Шмуле-Сендер, который выпил меньше Ардальона Игнатьевича и Эфраима, пучил глаза, пытаясь хотя бы в шерсти этой скотины найти какое-то сходство с козой каменотеса. Но, увы, не находил.

— Бог сотворил чудо, — как бы извиняясь, произнес растерянный рабби Авиэзер.

Чтобы рабби говорил о божьем чуде таким растерянным голосом?!

— Он тебе, Эфраим, вместо старой козы прислал новую, — с той же извинительной интонацией пропел Авиэзер.

Эфраиму не надо было такого чуда. Он не хотел новой козы. Пусть почтенный пастырь вернет ему старую.

Но Эфраим вскоре понял, что рабби Авиэзер, хоть он и на короткой ноге с всевышним, не может ему вернуть ни старой козы, ни детей, ничего, кроме своего виноватого голоса.

— Возьми ее, мой сын. Бог велит, чтобы ты употребил ее молоко во благо своих внуков и ради собственного блага. Во благо своих внуков? Где они? Эфраим был зол на рабби, на его дочь Нехаму, не уберегшую его козу, на которую он после смерти Леи просто молился, но и отказаться от скотины не решался.

Он не решался отказаться от нее не из-за внуков, а из-за себя. Один, без козы, Эфраим и недели не протянет.