Козленок за два гроша

От люльки пахло плесенью, она была набита какой-то ветошью: чьими-то (видно, Шахны и Гирша) сношенными портками, чьими-то фартучками (Леи? Гинде? Двойре?) и еще каким-то неизвестно почему хранимым барахлом.

Эфраим вывалил ветошь, подержал люльку в руках и тут же бросил.

В тот же день он отправился на лесопильню Фраермана, взял у него в долг досок (когда только отдаст — разве что на том свете?) и до ночи сколачивал для мальчика кроватку. Он отдал ему свою подушку, свое непомерно большое одеяло, забыв, что на дворе июнь и что этим одеялом он накрывал себя и своих жен, а не своих детей.

Женщина (Эфраим упорно не называл ее по имени) кивала своей красивой головой, благодарила его за все и ждала решения своей участи. Неужели он скажет ей: — Уходи!

Нет, ребенка она ему не оставит. Она может только поделиться им. Поровну, как с Эзрой, не требуя себе ни большего, ни меньшего.

Но Эфраим ее не прогонял и не оставлял.

Когда же он ей однажды разрешил выдоить козу, женщина поняла: он ее не прогонит.

Только обосновалась она у Эфраима, к нему пожаловал эконом графа Завадского Юдл Крапивников на телеге, в которую был впряжен лучший графский битюг и в которой на огромном камне сидели два здоровенных работника. Они молча выгрузили во дворе камень, а Юдл Крапивников, не сводя глаз с женщины, хлопотавшей поблизости, бросил:

— Принимай, старик, камень. Лучшего себе на надгробие нигде не найдешь.

Высунул красный язык и облизался.

— Юдл! — спокойно сказал Эфраим. — За камень спасибо. Но чтобы твоей ноги здесь больше не было.

Эфраим знал, что не камень у Юдла Крапивникова на уме. Но и у него на уме был не камень. Нет, не камень.

Почти полгода Эфраим не разговаривал с женщиной: если ему надо было к ней обратиться, он обращался к ребенку, придумав ему имя: Иаков Дудак.

— Иаков! — кричал он, бывало. — Пора козу доить!..

Или:

— Иаков! Как же ты до сих пор пол не вымыл?

Или:

— Иаков! Керосин кончился!

И женщина доила козу, мыла полы, бегала в лавку за керосином. В местечке судачили о них, говорили, будто старик Эфраим на старости лет завел себе вдовушку и, чтобы не утруждать себя, заодно и сына.

Но ему были нипочем ни оговоры, ни пересуды. Он возился с Иаковом, пока тот не ложился спать, учил его еврейскому языку и радовался, как малое дитя, когда Иаков громко по-еврейски произносил:

— Зейде! Дедушка.

То ли оттого, что женщина не мешала Эфраиму обучать мальчика еврейскому языку, то ли оттого, что заметила, как старик с каждым днем сдает, хиреет, отношения их потеплели.

Иногда Эфраим забывался и называл женщину Двойре… или Гинде. Или… Нет, нет, Леей он ее не называл.

Она охотно откликалась, и тогда струйка козьего молока журчала звонче, бежала быстрей в подойник; тогда Иаков улыбался шире, обнажая свои белые, целомудренные, как молитва, зубы.

В один из долгих июньских вечеров Эфраим не выдержал и спросил:

— А сын мой… Эзра?..

— Ушел за бурым медведем.

Ушел, повторял Эфраим, ушел. Женщина чувствовала, что он это говорит скорей о себе, чем об Эзре.

Все чаще старик подводил Иакова к подаренному Юдлом Крапивниковым камню, гладил его, как свою козу, по шершавой поверхности и что-то бормотал себе под нос. Маленький Иаков не понимал его слов, но тот продолжал бормотать — не то проклятие, не то признание в любви, не то завещание. Может, в его нечленораздельной речи заключалось и то, и другое, и третье.

Иногда к Эфраиму наведывался Шмуле-Сендер, рассказывал какие-то небылицы про своего белого счастливого Берла, про то, что тот якобы продал свой магазин, торгующий лучшими часами в мире, и приобрел какие-то ценные бумаги, стал ак… ак… (слово акционер Шмуле-Сендер так и не научился выговаривать до самой своей смерти), играет на бирже; водовоз просил Эфраима, чтобы тот узнал у Шахны, что такое биржа, беспокоился за судьбу Берла, уверял, что лучше бы он занимался часами, потому что игра на деньги к хорошему не приведет.

Эфраим нетерпеливо отвечал, обещал спросить у Шахны, если, он, конечно, приедет, и не мог дождаться, когда Шмуле-Сендер оставит его наедине с внуком. Теперь у него, у Эфраима, только для Иакова и осталось время.

Поближе к осени Эфраим слег.

Данута ухаживала за ним, поила козьим молоком, садилась у его кровати и молча смотрела в его заросшие мохнатыми бровями глаза, уговаривала позвать доктора, но старик качал своей тяжелой головой и требовал к себе внука.

Когда Иаков подходил к кровати, Эфраим снова принимался бормотать то, что он уже повторял десятки раз.

— Возьмешь долото и начнешь… Сперва имя… потом фамилию… ЭФРАИМ ДУДАК. Если хватит места, то и имя моего отца, твоего прадедушки… Иаков… Вначале очень будут ручки болеть… очень… Но потом пройдет… Ничего на свете без боли не высечешь.

Он был уже совсем плох, когда в местечко приехал Шахна. У него не было никакой поклажи.

Он был одет по-летнему — без плаща, в одной белой, трепыхавшейся на ветру сорочке.

Единственное, что удивило Дануту, — это сетка в его руке… Ну не сетка, а большой сачок на древке, который она заметила еще издали. Он размахивал им из стороны в сторону и бодро шагал к отчему дому.