Козленок за два гроша

над площадью, где выкомаривается поскребыш Эзра,

над скамьей подсудимых, на которой сидит Гирш,

над швейной машинкой Церты,

над тайнами Шахны.

Легкое, неистребимое перышко, прости и прощай!

Нищий Авнер входит, как всегда, непрошеный. Старик Эфраим никогда не запирает дверь. Он в молодости ее не закрывал: нечего у него было красть. Все его богатство — камни на кладбище и булыжник на мостовой — принадлежало всем. А нужду? Кто же станет красть нужду? У каждого своей вдоволь.

Шаги у Авнера тихие, птичьи — не сразу и услышишь. Когда-то до пожара, который огненным языком слизал его бакалейную лавку, как слизывает теленок с вымени последние капли молока, Авнер ходил иначе — ноги ставил широко и твердо, как будто землю клеймил.

— Я слышал, ты завтра в Вильно едешь? — говорит Авнер.

Ах, уж этот Шмуле-Сендер! Уже разболтал, уже раззвонил по всему местечку.

— А тебе-то что? — неласково спрашивает Эфраим.

— Возьми меня с собой. Не пожалеешь. — И после паузы добавляет: — Нищий всегда пригодится.

Мог бы Авнер сегодня и не приходить, заночевать в молельне. Он, Эфраим, еще и с домом как следует не попрощался. А какое прощание при свидетелях? Да еще при таком, как Авнер. На смех поднимет, начнет зубоскалить.

— Нищий до всех дойдет, — набивает себе цену Авнер.

Эфраим хмурится, молчит.

— Нищий в любую дверь постучится. У кого угодно милостыню попросит, даже у царя. Дорога для него везде открыта. Может, не каждый подаст, но…

— Сиди, Авнер, дома. За козой моей присмотришь.

— Возьми! — канючит Авнер. — Я еще, Эфраим, ого-го! Ноги у меня, как у гончей графа Завадского. Для тебя, Эфраим, главное — руки, для лесоторговца Маркуса Фрадкина — голова, а для нищего — ноги!

Авнер вдруг закатывает штанину и показывает Эфраиму свою высохшую, как палка, ногу.

— Посмотри! Посмотри!

Старик Эфраим пялится на его дряблые икры, а Авнер как заведенный продолжает:

— С такими ногами не то что до Вильно — до Америки дойдешь, до земли обетованной… И потом я самый грамотный из вас! Даже по-французски знаю… Силь ву пле!.. Мерси!..

— А зачем нам французский? — удивляется Эфраим.

— Зачем? — Авнер не теряется: — Для важности. Одно дело попросить чего-нибудь по-нашему, другое — по-французски.

— А если… если не поймут?

— Французский все богачи понимают. Мой дед рассказывал…

И Авнер — в который раз! — начинает рассказывать Эфраиму про своего деда, фактора наполеоновской армии, оставшегося после бегства императора в Литве и попавшего на старости лет в дурной дом, где певал по утрам бодрые французские походные песни.

— Меня, Эфраим, знают все нищие Северо-Западного края, — задабривает он каменотеса. — А все нищие Северо-Западного края знают всех столоначальников, знают, кто берет хабар и кто не берет, к кому можно подмазаться, а к кому — нет. От Шмуле-Сендера какой прок? А от меня…

— А от тебя?

— Я же сказал: могу попросить милостыню на пяти языках: еврейском, русском, польском, литовском и французском. У кого угодно. Буду по дороге прирабатывать на харчи…

— У всех сможешь попросить, кроме смерти, — говорит Эфраим.

Нищий пучит на него свои совиные, навыкате глаза.

— А мне нужна только ее милостыня — Гирш… Счастливый ты человек, Авнер, нет у тебя детей…

Что правда, то правда. Детей у Авнера нет, но Эфраим все равно счастливей его: от старшего сына Шахны деньги получает, дочь из Киева письма шлет, Эзра нет-нет да заглянет мимоездом. А ему, Авнеру? Ему кто напишет? За всю жизнь ни разу ни одного письма не получил. Авнер сам себе сочиняет письма от деда из дурного дома в Калварии, осенью будет сорок лет, как они переписываются то по-еврейски, то по-французски.

Ах, если бы господь бог сорок лет тому назад спалил бы не его бакалейную лавку, а, скажем, лесопильню Маркуса Фрадкина, он, Авнер, своим детям все бы простил: и бегство с фармазонами из дому, и кривлянье на площадях, и стрельбу в генерал-губернаторов. Только бы они писали ему, не важно, о чем, только бы писали, не в мыслях, а на бумаге, из Америки, из Сибири, из святого города Иерусалима. А теперь что? В лучшем случае умрет с милостыней в руке. Нет слаще милостыни, чем смерть с именем своих детей на устах. Это милостыня всевышнего. А чье имя произнесет он, Авнер, чье?

Старик Эфраим знает: пока Авнеру не ответишь, он от тебя не отвяжется.

— Всякое может стрястись в дороге, — пугает он нищего.

— С кем?

— Со мной… с тобой… со Шмуле-Сендером…

— Ну и пусть, — ничуть не смущается Авнер. — Ты меня смертью не пугай. Знаешь, сколько раз я на дню умираю?

Эфраим закрывает окно, словно не желает, чтобы звезды подслушали их разговор, — услышат и помрачатся.

— Сколько раз протягиваю руку, столько раз и умираю. Так как, берешь меня с собой, Эфраим, или нет?

— Ладно, — уступает тот. — Только до Россиен.