Козленок за два гроша

О, эта нечисть, без которой мы такие же нагие, как деревья с обрубленными ветками! О, эти пугливые соглядатаи наших тайн и наших снов! О, эти наши сестры и братья, когда мы остаемся одни на белом свете!

Взгляд Эфраима шарит по углам и высаживает словно саженцы: тут маленького Шахну, там голопузого Гирша, тут поскребыша Эзру, там плаксивую Церту.

Растите, дети, растите!

У вас еще есть одна ночь. Утром, когда я отправлюсь в дорогу, вы перестанете быть всходами и превратитесь во взрослые деревья, утром судьба выкорчует вас и бросит в Вильно, в Сморгонь, в Киев.

Так пусть же бесконечно длится эта ночь!

Старик Эфраим загоняет в нее своих детей, как загоняет в хлев телят.

Телята рвутся на волю — в Петербург, в Америку, в Палестину.

Что такое воля?

Воля — скотобойня.

Кого — под нож, кого — под секиру.

Жжик, и отлетела голова.

Кучерявая, буйная голова Гирша.

Если верить Крапивникову (а Юдл законы империи знает), то суд порой длится один день.

За день и птица до Вильно не долетит.

А кляча Шмуле-Сендера никогда не была птицей.

А время идет.

Время! Что такое время, думает Эфраим. Паучья сеть, раскинутая над нами. Меняются пауки, мухи, а сеть висит и висит. Как только из нас высасывают кровь, в нее попадают другие, и так изо дня в день, из века в век, и нет метлы, чтобы вымести ее из нашего дома, из нашего сердца.

Паучья сеть над колыбелью и гробом, над праведником и грешником, над восходом и закатом!

В нее уже попались три его, Эфраима, жены и непокорный сын Гирш; летает по ее краешку доверчивая стрекоза — Церта, и поскребыш Эзра отплясывает в узком просвете между нитями, только Шахна, да продлит господь его дни, пока не запутался в ней.

При мысли о Шахне взгляд Эфраима светлеет, но не надолго.

Что он, Эфраим, знает о нем?

Ничего, почти ничего.

Знает, что служит, что в чести у начальства.

А где служит?

Шахна молчит, и он, Эфраим, его не спрашивает.

Плохо, когда человек стесняется своей работы или скрывает ее. Значит, не сермягу шьет, не камни тешет, не бороды стрижет.

Эфраим приедет в Вильно и все узнает. И про Шахну, и про Гирша.

Гирш — шалопай, задира, сорви-голова. Нет, чтобы каким-нибудь делом заняться — справедливости ищет. Как пришел в мир с криком, так до сих пор и дерет глотку: справедливости! справедливости! Тьфу!

Старик Эфраим сплевывает.

Сколько раз говорил он Гиршу, что справедливость — не ремесло, что справедливость никого еще на свете не кормила, не одевала, не обувала. Если она что-то и делает, так хоронит или награждает чахоткой. Ей, справедливости, говорил Эфраим, евреи не нужны. И вообще — может ли быть справедливой пуля? Или петля?

Душно. Старик Эфраим распахивает окно, и со двора в дом струится вечерняя прохлада.

Ярко, как перед концом света, полыхают звезды.

Как странно, ловит себя на мысли Эфраим, я прожил такую долгую-предолгую жизнь и впервые так близко, так отчетливо увидел звезду.

Раньше мне и в голову не приходило разглядывать звезды; светят — ну и пусть светят. Каменотесы — не кровельщики, не трубочисты, каменотесы всегда смотрят вниз.

А теперь — теперь я не в силах оторвать от нее взгляда, как будто там не звезда сияет, а лучистое око Леи.

А может, думает Эфраим, это она так пристально вглядывается в него? Вглядывается, чтобы понять, кто он? зачем живет на белом свете?

Эфраим отворачивается от окна, но звезда светит ему в затылок — даже тепло от нее.

Зачем он живет на белом свете? В самом деле — зачем? Восемьдесят лет тому назад зажгли его, как субботнюю свечу, и скоро вот задуют. Миг между вспышкой огня и губительным дуновением ветра! Что можно за миг успеть? Зажечь еще четыре свечи. Он, Эфраим, зажег их, но разве от этого в мире стало больше справедливости и света? Четыре свечи зажег, и теперь, когда у него в легких не осталось воздуха, рок приказывает ему их погасить. По одной.

И начать он должен с Гирша.

Надо бы прибрать в доме, бормочет он, надо бы постелить постель, лечь и заснуть перед дорогой. До Вильно ведь неблизко. Но разве уснешь, если в голове грай вороний. Мысли умеют каркать, выть, соловьями заливаться.

Ну что вы, мысли, раскаркались?

Кыш! Кыш!

Старик Эфраим подходит к кровати, взбивает подушку, и легкое гусиное перышко, дрожа, повисает в воздухе. Висит и никак упасть не может. Что его держит?

Что?

Память, конечно, память.

Сперва гуся щипала первая жена Гинде,

потом гуся щипала вторая жена Двойре,

потом гуся щипала любимица Лея.

Теперь его некому щипать.

Старик Эфраим смотрит на повисшее в воздухе перышко, и вдруг оно, послушное его взгляду, взмывает вверх, к потолку, где чернеет крюк от люльки, в которой качались и отец, и дед, и он, Эфраим, и четверо его детей.

Можно попрощаться с пауком и мышами, с невзгодами и справедливостью, со Шмуле-Сендером и нищим Авнером, с булыжниками на мостовой и надгробиями на кладбище, заложенном еще рабби Ури, но с ним, с этим перышком, нельзя.

Оно перелетит через океаны!

Оно пробьется через сибирские вьюги к медным каторжным рудникам!

Сколько вервей ни вей, его не вздернешь на виселице.

Оно всюду тебя догонит.

Оно вечно будет кружиться над Эфраимом,