Козлиная песнь

- Я изучаю санскрит, - сказал он. - Мне необходимо проникнуть в восточную мудрость; я вам сообщу совершенно по секрету, я пишу книгу "Иерархия смыслов".

- Да, - опираясь подбородком на палку, засмеялся неизвестный поэт. - Дело в том, что современность вас осмеет.

- Какие вы глупости говорите, - вскричал, раздражаясь, Тептелкин. - Меня осмеют! Все меня любят и уважают!

Неизвестный поэт поморщился и забарабанил пальцами по стеклу.

- Для современности, - повернул он голову, - это только забава.

- Возьмем Троицына. Можно спорить об его величине, но все же он поэт настоящий.

- Я слышал, как Троицын собирает поэтические предметы, - смотря на затылок неизвестного поэта, заметил Тептелкин.

- Что ж, это от великой любви к поэзии. Для посторонних великая любовь часто бывает смешна.

- А Михаил Александрович Котиков? - задумавшись, спросил Тептелкин.

От Тептелкина неизвестный поэт пошел по полученному утром приглашению.

Сидели на железных неокрашенных кроватях безумные юноши. Один поблескивал пенсне, другой пел птичьим голосом свое стихотворение. Третий, ударяя в такт ногой, выслушивал свой пульс. Посредине сидела их общая жена - педагогичка второго курса. На голой стене комнаты отражалось окно с цветком. Неизвестный поэт вошел.

- Мы хотим поговорить с вами о поэзии. Мы считаем вас своим, - прервали они свои занятия.

- Даша, брысь со стула, - сказал человек в пенсне.

Педагогичка повернулась и хлопнулась на постель.

- Гомперцкий, - протянул руку человек в пенсне, - изгнан из университета за академическую неуспешность.

- Ломаненко, сельскохозяйственник, - пропел птичьим голосом второй.

- Стокин, будущий оскопитель животных, - представился третий.

- Иволгина, - протянула руку педагогичка и поцарапала пальцем по ладони неизвестного поэта.

- Даша, смастери чай, - пробасил будущий фельдшер в сторону.

- Я слушать хочу, - скривив голову набок, засмеялась Даша.

- Говорят тебе! - истерическим голосом провизжал человек в пенсне, сделал пируэт и грациозно шлепнул ее носком сапога ниже спины.

Педагогичка скрылась.

"Попался, - повернулся к окну неизвестный поэт. - Здесь нельзя говорить о сродстве поэзии с опьянением, - думал он, - они ничего не поймут, если я стану говорить о необходимости заново образовать мир словом, о нисхождении во ад бессмыслицы, во ад диких и шумов и визгов, для нахождения новой мелодии мира. Они не поймут, что поэт должен быть, во что бы то ни стало, Орфеем и спуститься во ад, хотя бы искусственный, зачаровать его и вернуться с Эвридикой - искусством, и что, как Орфей, он обречен обернуться и увидеть, как милый призрак исчезает. Неразумны те, кто думает, что без нисхождения во ад возможно искусство.

Средство изолировать себя и спуститься во ад: алкоголь, любовь, сумасшествие..."

И мгновенно перед ним понеслись страшные гостиницы, где он, со стаей полоумных бродяг, медленно подымался по бесконечным лестницам, освещенным ночным, уменьшенным светом. Ночи под покачивание матрацев, на которых матросы, воры и бывшие офицеры, и женские ноги то под ними, то на них. Затем прояснились заколоченные, испуганные улицы вокруг гостиницы. И бежит он снова, шесть лет тому назад, с опасностью для жизни, по снежному покрову Невы, ибо должен наблюдать ад, и видит он, как ночью выводят когорты совершенно белых людей. Еще на западе земное солнце светит...

скажет потом одна поэтесса, но он твердо знает, что никогда старое солнце не засветит, что дважды невозможно войти в один и тот же поток, что начинается новый круг над двухтысячелетним кругом, он бежит все глубже и глубже в старый, двухтысячелетний круг. Он пробегает последний век гуманизма и дилетантизма, век пасторалей и Трианона, век философии и критицизма и по итальянским садам, среди фейерверков и сладостных латино-итальянских панегириков, вбегает во дворец Лоренцо Великолепного. Его приветствуют там, как приветствуют давно отсутствовавших любимых друзей.

- Как ваши занятия там, наверху? - спрашивают его.

Он молчит, бледнеет и исчезает. И уже видит себя. стоящим в рваных сапогах, нечесаным и безумным перед туманным высоким трибуналом. "Страшный суд", думает он. - Что делал ты там, на земле? - поднимается Данте. - Не обижал ли ты вдов и сирот?

- Я не обижал, но я породил автора, - отвечает он тихим голосом, - я растлил его душу и заменил смехом.

- Не моим ли смехом, - подымается Гоголь, - сквозь слезы?

- Не твоим смехом, -еще тише, опустив глаза, отвечает неизвестный поэт.

- Может быть, моим смехом? - подымается Ювенал.

- Увы, не твоим смехом. Я позволил автору погрузить в море жизни нас и над нами посмеяться.

И качает головой Гораций и что-то шепчет на ухо Персию. И все становятся серьезными и страшно печальными.

- А очень мучились вы?

- Очень мучились, - отвечает неизвестный поэт.

- И ты позволил автору посмеяться над вами?

- Нет тебе места среди нас, несмотря на все твое искусство, - поднимается Дант.

Падает неизвестный поэт. Подымают его привратники и бросают в ужасный город. Как тихо идет он по улице! Нечего делать ему больше в мире. Садится за столик в ночном кафе. Подымается Тептелкин по лесенке, подходит.