Козлиная песнь

В гостиной я, осмотревшись, села на кончик жесткого стула, обитого зеленым кожзаменителем. Ты велел мне быть поосторожней, чтобы ничего не сдвинуть с места ни на сантиметр. Ты сказал, что лучше, чтобы, не дай Бог, не остались следы от пальцев, вообще не трогать журнальный столик — низкий и круглый, с жестяной вазочкой посередине, в которой стоял букет шелковых цветов вовсе не из шелка. Над столиком висела лампа под абажуром якобы из кусков пергамента, якобы сшитых друг с другом. Может быть, щучьи хвосты в кухне тоже пластмассовые? У нас дома моя сестренка рисовала мелом на линолеуме «классики», а на стене висела репродукция Пита Мондриана. Папа выкрасил плакатной краской уйму картонных коробок из-под детского питания — в красный, желтый и синий цвет, — и эти произведения искусства висели вкривь и вкось у нас над диваном, которому было уже двадцать лет и который, с его прямолинейными формами, через десять лет, наверное, будет выглядеть все таким же современным, только что надо будет сменить обивку, ведь мы на нем столько прыгаем и возимся. В нашей семье мы знали точно, что сколько бы мы ни орали друг на друга, мы все равно друг друга любим. Я часто ссорилась с родителями, утверждавшими, что я слишком задержалась в переходном возрасте. Но это была неправда, просто я не могла больше жить в нашей дыре, мне не хватало связи с внешним миром. Я часами сидела у себя в комнате, глядя без дела на вереницу каштанов за окном: они мне очень нравились, но я бы с радостью променяла их на плотный ряд домов в столице.

Даже представить себе страшно, что было бы, если бы в свои семнадцать лет я жила вот в такой же квартире, как эта, с ужасом думала я, пытаясь скрыть отвращение. Здесь не хватало только такого кича, как колесо телеги на стене. Дело в том, размышляла я миролюбиво, что твоей маме, продавщице в магазине женской одежды, пришлось зарабатывать все, что я здесь вижу, своим трудом, одной. Может быть, поэтому-то на серванте стояло всего два справочника по детскому воспитанию и больше ничего, на книги у нее явно не хватало денег. Видимо, она даже никогда не получала на тебя детского пособия, ведь ты нигде не был зарегистрирован.

На стене с обоями, имитирующими кирпичную кладку, вместо раскрашенных коробок висели две фотографии пожилых людей. У обоих верхняя губа напоминала перехваченный резинкой мешочек для стеклянных шариков. Я с искренним интересом спросила, кто это, и ты ответил:

— Это мои бабушка с дедушкой, я их никогда не видел.

— А тети-дяди и двоюродные братья у тебя есть?

— Мама была единственным ребенком.

Естественно, родственников с отцовской стороны тоже не было. То есть они наверняка были, но ты их тоже никогда не видел. Так что я спросила:

— А друзья, уж друзья-то у тебя были?

А как же! — ответил ты с обидой. — Во всех моих многочисленных школах, особенно в младших классах. Но я никогда не приводил их домой, боялся, что они что-нибудь запачкают. Как-то раз одного привел, так он так дико на меня посмотрел, когда я сказал ему снять уличные ботинки, — совсем как ты! Больше уже никого не приглашал. А про день рождения заранее говорил маме, что мне неохота праздновать, боялся, что у нее разболится голова.

— И тебе это ничего, не было обидно? — спросила я, стараясь не подать виду, насколько ужаснули меня его слова.

— Что именно? Что я не праздновал день рождения? Так я же старался маму не огорчать. Она и так из-за меня хлебнула.

— Ну, а скажи-ка, — продолжала я осторожные расспросы, — а подружки, если не секрет, как с подружками?

Ты встал со стула, на котором сидел, тоже жесткого и тоже обитого зеленым дерматином, только что без подлокотников. Потом улегся на полу между диваном и журнальным столиком и зубами стянул у меня с ноги носок.

— Я гадюка, и я тебя кусаю, а теперь я — опять я, и я тебя спасаю.

Ты взял в рот мой большой палец и сделал вид, будто высасываешь яд.

— Да ну тебя, свинтус!

— М-м, вкуснятина, пахнет сыром…

— Давай ка раскалывайся, да чтобы всю правду.

Я откинулась на своем кресле, вдруг ставшем намного удобнее, и протянула к тебе вторую ногу.

— Когда мне было лет восемь, я однажды на каникулах спрятался от дождя в бетонной трубе, лежавшей перед нашей школой. Восковым мелком стал рисовать на бетоне голых теток, а потом вышло солнце, мне стало жарко и я вылез из трубы. Пылая, подошел к нашей деревянной школе и, без единой мысли в голове, нарисовал на стене огромное сердце, размером с меня самого. Сердце пронзил стрелой, летящей от моего имени к имени девочки, в которую был влюблен. Тут только сообразил, что все всё поймут и будут надо мной смеяться, и попытался зачирикать написанное. Не знаю отчего, мне вдруг захотелось отыграться, и я накарябал аршинными буквами на стене школы рядом с сердцем: «Кейс Ян де Йонг — хер козел». Одно только слово из трех букв, которым я обозвал бедного Кейса Яна де Йонга, уже получилось чуть не метр длиной.

Я покатилась со смеху.

— Ну и что было?