Козлопеснь

Пока мы развлекались описанным образом, Демосфен атаковал внешние укрепления Сиракуз с использованием таранов — безо всякого успеха. Многих тараны приводят в ужас — благодаря производимому ими грохоту и трясению земли, а также тому факту, что их нельзя убить, потому что они деревянные. Сиракузцы, однако, отнеслись к ним весьма легкомысленно — они закидали факелами прикрывающие тараны навесы из шкур, а потом перестреляли разбегающихся воинов из луков. Это был унизительный щелчок по носу, и когда Демосфен отправил тяжелую пехоту, чтобы вытащить тараны, пока они не сгорели дотла, ее тоже осыпали стрелами; вскоре отяжелевшие от вонзившихся стрел щиты стало невозможно удерживать и пехотинцами пришлось отступить. Несколько человек погибли, но все они были с Закинфа и Коркиры, так что никто особенно расстроился.

В сущности, Демосфен устроил атаки на внешние укрепление и разорение прилежащих земель только для того, чтобы лишний раз доказать их бесполезно и попутно убедить сиракузцев, что он ничуть не изобретательнее Никия. Настоящий его замысел был по-афински дерзок, амбициозен и поражал новизной. Едва увидев Эпиполы и узнав, что на вершине находятся три сиракузских лагеря, он решил атаковать эту позицию ночью. В конце концов, никто так раньше не делал, и можно было рассчитывать со всей уверенностью, что атака окажется совершенно неожиданной. В темноте сиракузцам не будет никакого прока от знания местности — а также, что особенно важно, от их смертоносных дротиков, луков и пращей. Стоит нам оказаться за стеной, враг придет в полнейший ужас, не зная, где мы находимся и каковы наши планы — в точности как троянцы, когда греки посыпались им на головы из утробы деревянного коня. Мы же будем поддерживать контакт друг с другом, выкрикивая секретный пароль и кличем приводя сиракузцев в еще большее смятение.

Когда нам изложили этот план, мы не знали, что и думать, но отличавшая его хитроумность так захватила наше воображение, что мы едва дождались заката. И хотя все были утомлены дневными трудами, восторг предвкушения не давал нормально отдохнуть. Одно было очевидно: эта кампания не была похожа ни на какую из предыдущих. Никаких маршей длиной в день с тяжелым мешком на спине, никаких бесконечных бессмысленных стен — ни тех, которые надо возводить, ни тех, которые требуется преодолеть. У нас было чувство, что мы участвует в судьбоносном предприятии, и разговоры не умолкали — люди тихо, но без умолку разговаривали не только с друзьями и родственниками, но с и незнакомцами с другого конца Аттики и даже с чужеземцами. Все внезапно ощутили себя близкими друзьями Демосфена — и все же он оставался нашим лидером, нашим командующим, безупречным и неспособным ошибаться. Мы словно бы вернулись в детство, превратились в шайку сорванцов, которые выбирают себя царя и совершают набеги на соседские сады — над всеми витала мальчишеская смесь восторга, нетерпения и чувства опасности, безо всякого страха смерти или увечья. Трудно представить, что взрослые люди способны чувствовать такое. Может, так вышло из-за того, что весь Город, казалось, собрался здесь — как будто это не военный поход, а фестиваль или празднество — столько кругом было друзей и знакомых. Много было и чужаков, но все время оказывалось, что ты знаешь кого-то, кто знает их. Когда начало темнеть, мы разожгли костры и стали расхаживать по лагерю, будто бы готовясь ко сну, и при этом то и дело натыкались на приятелей, друзей и дальних родственников; я сам встретил пять-шесть участников моих хоров, а также множество соседей, и — не стоит и говорить — Аристофана, сына Филиппа. Он с опасливым видом крался вдоль палатки как будто с ребенком на руках, и когда я окликнул его, высоко подпрыгнул.

— Бога ради, — прошипел он, узнав меня, — зачем так шутить?

— Что это у тебя тут, Аристофан? — спросил я. — Странновато ты себя ведешь.

— С каких это пор тяга к знаниям числится среди твоих достоинств? — пробормотал он. — Будь хорошем мальчиком, иди поиграй с сиракузцами.

Тут до меня дошло, что Аристофан, похоже, разжился мехом с вином.

— Дай-ка я угадаю, что у тебя под плащом, — громко сказал я.

— Если очень хочешь знать — это мертвая пьеса, — сказал он. — Судя по виду, одна из твоих. Ну ты понимаешь — туповатая, бесцветная, диву даешься, как ухитрилась столько протянуть? Я собираюсь достойно ее похоронить — если, конечно, на Сицилии имеются компостные ямы.

— Поделись со мной чашкой-другой и можешь хоронить хоть до утра, — сказал я.

— Вампир, — отозвался Аристофан. Я подставил чашу и он наполнил ее.

— Где ты нашел это вино? — спросил я.

— На Сицилии, — ответил он. — Тебе что, нечем сейчас заняться?