Козлопеснь

Я постоял мгновение, покрытый чужой кровью и мозгами, пытаясь понять, что вообще происходит. Я не испытывал никаких чувств, кроме полной отстраненности, как будто я был невидим, подобно гомеровским богам, скользящим по полю битвы незамеченными. Каждый знает, что он, его друзья и знакомые разно или поздно умрут, и в какой-то момент это знание отступает куда-то на задворки ума, превращаясь в проблему, с которой придется разобраться, когда она, наконец, возникнет. Но каждый считает, что у него как минимум есть право получить заблаговременное уведомление, если что-то такое должно произойти, чтобы хоть как-то подготовиться. В течение ночи мне не раз приходило в голову, что меня самого могут убить, но у меня даже мысли не возникало, что это может случиться с кем-то другим: с Зевсиком, Калликратом или кем-то еще из моих друзей, и сейчас изумление от происшедшего совершенно обездвижило меня. Честное слово, понятия не имею, как я выбрался с Эпипол той ночью. Не думаю, что у меня возникли еще какие-то проблемы с врагом; я уверен, случись они, я бы запомнил. Наверное, я просто постоял там некоторое время, а потом пошагал вниз. Мой разум перестал функционировать. Не могу утверждать, что был поражен скорбью; не уверен, что это был ужас, хотя нельзя сказать, что случившееся было мне не в диковинку. Я просто не помню, что я чувствовал — как будто содержимое моего ума стерли начисто, как стирают мокрой тряпкой пометки с мраморного пола.

В конце концов, надо полагать, я добрел до лагеря. Я помню, как оказался в лагере; вроде бы, там находились еще какие-то люди. Во всяком случае, Калликрат стоял у ворот с глубокой раной над левым глазом, но вполне живой. Я помню радость, которую испытал при виде него, но только смутно; ничто, казалось, не имело тогда большого значения. Ощущение было точно такое же, как во время чумы, когда я выбрался из дома и обнаружил, что все вокруг мертвы; наверное, вид Калликрата напомнил мне о чуме. Как будто время между чумой и этим моментом было просто сном, от которого я как раз очнулся, и я снова был сам по себе, отделенный от всех остальных самим фактом выживания.

Калликрат бросился ко мне бегом — помню, он хромал, и бежать ему было больно, мне хотелось, чтобы он остановился — и яростно меня обнял. Я не ответил на объятие — просто стоял и смотрел на него.

— Эвполид!, — сказал он. — Ты в порядке?

Мне этот вопрос показался очень странным, поскольку я был очевидно бессмертен.

— Конечно, в порядке, — ответил я. — С чего мне быть не в порядке?

— Ты весь в крови, — сказал он.

— А, это не моя, — ответил я. — Это того мужика, которого убил Зевсик. Кстати, Зевиск тоже мертв. Не видать ему теперь своих пяти акров, бедолаге.

Калликрат уставился на меня.

— Ты серьезно? — спросил он.

— Конечно, серьезно, — ответил я.

— Ты говоришь таким тоном, будто шутишь, — сказал Калликрат.

— Он правда мертв, — сказал я. — Своими глазами видел, как он погиб.

На мгновение мне показалось, что Калликрат вот-вот взбесится — из-за моего бессердечия — а потом решил, что он, наверное, понимает, что я чувствую, хотя как он мог это понять, я не знал. В общем, больше мы особенно ничего друг другу не сказали; я только заметил, что рассвет очень красив и по этому поводу продекламировал строку из Гомера о розовоперстой Эос, которая всегда меня неимоверно раздражала. Я тщательно умыл лицо и руки, и помимо засохшей крови я пытался смыть что-то еще, а потом ударами камня выправил иззубренные края отверстия в нагруднике, оставленного подтоком копья, чтобы не поцарапаться о них. Копье, конечно, даже не коснулось моей кожи, да и как оно могло? Я же был бессмертным. Я пошел за своим пайком и узнал, что еще кое-кто из моих друзей погиб, но все это ничего не значило — все равно что услышать, что сильфиум в Ливии в этом году не уродился в или что-то еще столь же маловажное.

Остатки войска продолжали стекаться в лагерь все утро; наши потери были огромны, поскольку многие не нашли в темноте дороги и были выкошены вражеской кавалерией при первых лучах солнца. Помню, маленький союзный контингент из какого-то негреческого сицилийского города был вырезан полностью, за исключением одного человека; в последующие дни этот выживший ходил по лагерю, как потерянный, ибо рядом не осталось никого, кто говорил на одном с ним языке. Я знаю, что он чувствовал.

ЧЕТЫРЕ

На следующий день явились глашатаи сиракузцев, чтобы объявить перемирие для сбора тел, как того требовал обычай. Попутно они поблагодарили нас за огромное количество доспехов и оружия, пожертвованное нами на военное строительство Сиракуз; если у нас есть еще, они не откажутся от дополнительных поставок, несмотря даже на то, что их запасы уже превышают нужды, включая возведение полагающихся трофеев — в случае чего они всегда могут продать излишки своим спартанским союзникам.