Козлопеснь

Затем передо мной возник таксиарх и что-то заорал; уходить он не желал, так что я подхватил шлем и щит и пошел, куда велено, продолжая чеканить в уме слова, как рабы на монетном дворе чеканят монеты и бросают их в кувшины. Я пристроился в хвост длинной очереди, выстроившейся к кораблю; у меня возникло ощущение, что вся армия садится на корабли, чтобы сражаться в морской битве в роли морской пехоты. Когда я наконец оказался в голове очереди, с корабля закричали, что места больше нет; я снова уселся на шлем и вернулся к работе. На некоторое время меня оставили в покое, а потом кто-то запихал меня в другую очередь. Спустя еще какое-то время, мысленно прочесывая текст на наличие последовательностей слогов «длинный-длинный-короткий», я поднял голову и увидел, что наш флот отходит от берега. Корабли сидели в воде низко, и были до отказа набиты воинами. Я сохранил речь в памяти и принялся считать корабли, потому что никогда в жизни не видел такого большого флота. Кораблей было сто десять.

Откуда ни возьмись появился Никий и произнес речь. Он в нескольких словах описал происходящее: он приказал погрузить на корабле столько народу, сколько они могли поднять — эти люди попытаются прорвать барьер, установленный сиракузцами в устье бухты. В случае успеха они сойдут на берег, корабли вернутся за нами и все мы отправимся в Катану. В случае же поражения мы пойдем в Катану пешком.

Потом он заговорил о чести, Городе, свободе и всем таком прочем, и я почти отключился, чтобы снова заняться делом, когда кто-то закричал, что сиракузцы поднимают паруса, и мы вытянули шеи. Вдалеке у входа в бухту виднелся неприятельский флот, который казался удручающе многочисленным, распростертым по водам, как ладонь с растопыренными пальцами.

— Боги, боги! — крикнул кто-то. — Они правят прямо на них!

Он был прав. Наши корабли двигались вперед, а сиракузские расступались перед ними. Думаю, Демосфен, который командовал флотом, рассчитывал разделить противника на две части, пробить заслон и вырваться в открытое море, где у него появилась бы возможность маневрировать. Противник последует за ним, и тут он развернется быстрее, чем сиракузцы могли ожидать, и обрушится на них прежде, чем они успеют построится в боевой порядок. Это был типичный для Демосфена рискованный план, но уже было очевидно, что он не сработает. Сиракузский флот был слишком силен, чтобы его было можно вот так разметать, а наши корабли отчалили слишком поздно. Враги сжались вокруг них, как пальцы сжимают камень, и стали сбивать их в кучу. Они проделали этот маневр блестяще. По крайней мере сорок афинских кораблей оказались зажаты в середине формации, совершенно бесполезные, а вражеский флот охватил эту формацию, как сеть; девяносто их кораблей теперь сражались всего с семьюдесятью нашими, неспособными двигаться. Они были как скалы, сиракузцы — как волны. В этом ограниченном пространстве все превосходство в искусстве кораблевождения было, разумеется, бесполезно; афиняне — бойцы открытого моря, им нужны протяженные пространства для выполнения стремительных разворотов и налетов. Гавань же годилась только на что-то вроде сухопутного сражения на воде. Полагаю, Демосфен это предвидел, и именно поэтому набил корабли воинами под завязку, но и это оказалось ему не помогло — основная масса воинов оказалась заперта вместе с кораблями в центре и ничего поделать не могла. Но хуже всего был способ, который сиракузцы избрали для этой сухопутной морской битвы. Как правило, при сражении на море, корабли вцепляются в суда противника и берут их на абордаж. Сиракузцы, однако, закрыли борта своих кораблей щитами из бычьих шкур, с которых абордажные крючья попросту соскальзывали; они проходили вдоль наших судов как раз на таком расстоянии, чтобы было не допрыгнуть, и осыпали их непрерывно дождем стрел, дротиков и камней. Наши люди были бессильны; им негде было даже укрыться, поскольку палубы были забиты до отказа. И так они стояли, пока сиракузцы расстреливали их, очищая один корабль за другим.

— Кто-нибудь, остановите их! — закричали человек рядом со мной. — Это не бой, это бойня!