Козлопеснь

Когда мы уже плыли в виду аттических берегов, меня вдруг сильно замутило. Это была не морская болезнь — она отпустила нас на третий день плавания; это был страх, боязнь того, что Аттика окажется не тем, чем она должна быть, чтобы я мог сохранить рассудок. Аттика должна быть счастливой страной, в которой закончится эта история. Пребывая на Сицилии, я все пытался вообразить ее, но вотще; мне пришлось соорудить в уме довольно неубедительную реконструкцию. Эта Аттика была наполовину огромным театром, наполненным смеющимися людьми и окруженным уютными узенькими улочками, а наполовину — пасторальной идиллией, навечно застрявшей в сезоне сбора оливок, с повозками, скрипящими по пыльным дорогам. Этот сезон я выбрал потому, что мне удалось вспомнить, как выглядят эти самые повозки: два колеса, бык между оглоблями, Аристофан в кувшине и всадники повсюду вокруг. Всадники казались неуместными в Аттике, но ничего не поделаешь. А что, если этой фантомной Аттики не существует? Что мне тогда делать? Когда мы огибали Сунион, я вдруг понял, что не хочу домой; меньше всего на свете я хочу домой.

Аристофан тоже сидел очень тихо. С тех пор, как мы добрались до Катаны, мы почти не разговаривали, и в обществе друг друга чувствовали величайшее смущение, как будто каждый из нас знал о компаньоне ужасную тайну и не верил, что другой станет держать язык за зубами. Я и в самом деле мог рассказать о сыне Филиппа такое, что совершенно уничтожило бы его в афинском обществе, и был уверен, что он, со своей стороны, успел придумать кое-что обо мне; мы, однако, без слов пришли к соглашению, что вернувшись домой, постараемся держаться так далеко друг от друга, как только возможно.

Но вас, конечно, все это не интересует; вы спрашиваете, как так вышло, что по дороге с Сицилии мы прошли мимо Суниона до того, как достигли Пирея. Ну что ж, немного поразмыслив, вы бы поняли, что наш капитан не собирался идти вдоль Арголиды дольше, чем это было абсолютно неизбежно, учитывая войну и сопутствующие ей обстоятельства, и потому от Метаны до Суниона мы шли по открытому морю. От Суниона он направил корабль к Пирею, намереваясь вернуться тем же путем. Результат этих сложных маневров, за вычетом испорченного у всех настроения, был таков, что мы добрались до Пирея за полчаса до рассвета.

Не знаю, чего именно я ожидал — то ли рассчитывал на торжественную встречу в присутствии полемарха и всех членов совета с гирляндами, медом и флейтистками, то ли на делегацию поскромнее во главе с одним из младших магистратов, то ли на нескольких друзей и родственников. В реальности на причале не было вообще никого — даже обычных зевак, которые болтаются по докам в ожидании возможности подрезать содержимое разбитой амфоры. Единственной живой душой оказалась собака, чей лай привлек сборщика пошлин, интересующегося только пошлинами; до нас ему не было никакого дела.

Говоря «нас», я уже имею в виду только себя одного. Едва ступив на аттическую почву, Аристофан мгновенно исчез, как вспугнутый хорек, не сказав ни мне, ни капитану ни слова на прощание. Он прикрыл лицо плащом и пропал — полагаю, в общем направлении Города, но ручаться не стану. Я подумал, что как воспитанный человек должен поблагодарить капитана за совместное путешествие, и так и поступил. Капитан ничего не ответил, поэтому я пожал плечами, адресуясь к миру в целом, завернулся в плащ и двинулся в сторону Афин.

Разумеется, старые Долгие Стены, соединявшие Афины и Пирей, давно исчезли, и я подозреваю, что большинство читающих эти строки их даже не помнят. В то утром они, казались, тянулись бесконечно, и хотя я ходил этим путем сотни раз, они выглядели совершенно незнакомыми и даже какими-то чужеземными. Не знаю почему, но меня охватила полная уверенность, что Город пуст, и всего его жители сейчас лежат в яме на болоте во владениях Полизелса. Это было очень странное чувство, и крайне неприятное притом. Однако на полпути к Городу я увидел спешащего навстречу человека и к своей безграничной радости узнал его. В некоторым смысле это было все равно, что встретить привидение, но это был самый настоящий Клеаген, зерноторговец, с которым я несколько раз вел дела.

— Привет, Клеаген! — крикнул я.

Он близоруко прищурился и ответил:

— Привет, Эвполид. Не видел тебя уже пару недель. Ты был в деревне?

Я уставился на него.

— Перестань, — сказал я. — Я был на Сицилии с войском. Вот только вернулся.

Взгляд Клеагена сделался удивленным.

— Не надо так шутить с утра пораньше, Эвполид. Армия еще не вернулась.

— Еще не вернулась? Честно слово, Клеаген, — сказал я. — Я прямо оттуда.

Он нахмурился.

— Ты прибыл с посланием к Совету или письмом от Никия или что? — спросил он. — Если так, тебе лучше...

— От Никия? — повторил я. — Никий мертв.

— Мертв?

— Мертв.

Клеаген мгновение поразмыслил над этим.

— Не смешно, Эвполид, — сказал он наконец. — Полагаю, ты возвращаешься домой после пирушки с этими твоими странноватыми дружками. Послушай моего совета, парень. Иди домой и проспись, пока не обидел кого-нибудь важного. У некоторых сыновья на войне, знаешь ли.