Козлопеснь

Вот так примерно выглядел первый день Великих Дионисий в мое время. Вы, конечно, скажете, что нынче все точно так же, и я зря тратил время, рассказывая об этом, ну а что еще ожидать от старого маразматика. Но я попрошу вас немного подумать. Разве все это нынче не приглушено и не нарочито протокольно? Не забывайте, что мы первыми видели великие трагедии, которые вы почитаете наравне с Гомером, поскольку вам еще в детстве объяснили, как они хороши — мы же, занимая места, еще на знали, каковы они окажутся — к слову, большая их часть никуда не годилась, до вас дошли только лучшие. Кроме того, сейчас многие даже не утруждаются посещать Фестивали, а тогда это было единственное событие, ради которого любой житель Аттики готов был бросить все дела и на три или четыре дня весь народ собирался в одном месте — и каждый был совершенно уверен, что способен понять все, что прозвучит со сцены и вынести о том суждение не менее веское, чем любое другое, ибо Аттика была демократией. Все это, разумеется, изменилось, и люди разделились на небольшую часть любителей драмы и подавляющее большинство, которое находит ее скучной.

Знаю, что вы сейчас думаете, и вы правы — я рассуждаю по-стариковски. Подозреваю, это из-за книги я докатился до такого. До начала этой бесплодной затеи я не особенно и задумывался о прежних временах — я не из тех, кто любит копаться в прошлом. Мы, афиняне, вообще не очень-то обращаем внимание на течение времени. Скажем, хоры того же Аристофана состояли как бы из людей, бившихся при Марафоне — через много лет после того, как умерли и были похоронены последние ветераны, но никто из зрителей не находил это странным. Им продолжало казаться, что те воины до сих пор живы, и никому в голову не приходило разыскать выживших в битве и расспросить их о том, что там произошло, с тем чтобы записать эти воспоминания для еще не рожденных поколений. В итоге, когда персонажи вроде знаменитого Геродота принимаются сочинять и зачитывать свои книги, не находится никого, способного отличить правду от лжи. Именно поэтому я и взялся за это сочинение, наверное — ну и еще из-за денег, конечно же, которые предложил мне Декситей, а еще чтобы скоротать зиму. Благие боги, уж не начинаю ли я заговариваться? Лучше мне вернуться к своей истории, пока я сохраняю хоть какую-то связь с реальностью.

Как я уже говорил, мой хор должен был выйти на второй день после трагедий Эврипида, и я не знал, радоваться мне или горевать. Ну так что же — первый день я провел в состоянии ребенка, который должны в первый раз отвести на рынок, и едва заметил трагедии. Комедия была совершенно чудовищной — первый из тех жалких семейных фарсов, ставших столь популярными впоследствии — что-то о юноше, желающем жениться на соседской девчонке, но по какой-то невероятной причине не могущем этого добиться; не прозвучало ни единой остроты на тему политики или войны, а песни хора не имели никакой связи с сюжетом и, казалось, были впихнуты в постановку в самый последний момент. У меня она не вызвала ничего, кроме отвращения — и потому аплодисменты публики прозвучали особенно угнетающе. Когда зрители аплодируют скверной комедии, я воспринимаю это, как личное оскорбление — за исключением тех случаев, когда аплодируют моей комедии, разумеется. Когда эта пародия испустила, наконец, последний вздох, я не стал задерживаться, чтобы поболтать с людьми, которых не видел с прошлого года, как обычно, а сразу отправился домой. Чуть позже заглянул Филонид, чтобы обсудить последние неясности, но больше из вежливости, чем по необходимости. Он все держал под полным контролем, как хороший персидский наместник, и в моей помощи не нуждался. Я спросил его, не слышал ли он, что замышляет Аристофан; он посмотрел на меня очень странным взглядом и сказал, что я стал одержим Аристофаном, так что я оставил эту тему. Я рано поужинал и лег в постель, но, конечно же, не смог заснуть. Я жаждал победы сильнее, чем когда-либо раньше; как раз тогда я понял, что если добьюсь ее, то эта пьеса станет последней, и после нее я навсегда покончу с театром.

Я не знал, почему я так решил. До сих пор не знаю.

У дома Филонида я появился по крайней мере за два часа до рассвета, чтобы обнаружить его еще в постели; он не особенно обрадовался при виде меня. Настроение у него было довольно мрачное — неудивительно, если вспомнить, что в тот день ему исполнилось пятьдесят семь — но после чаши подогретого вина с медом и сыром и краюхи хлеба он забегал, как восемнадцатилетний, и тут начали подходить актеры и участники хора.