Козлопеснь

По мере приближения Фестиваля репетиции становились все более и более лихорадочными — Филонид орал, актеры никак не могли разучить роли, красильщик по ошибке красил костюмы в пурпурный вместо красного — и смятение в стенах театра, казалось, являлось отражением горячечной деятельности за его пределами, и отражением настолько полным, что я впервые в жизни не мог провести между ними границу. Я намеренно говорю — «деятельность»; с виду не происходило ничего существенного, просто огромные массы народа выделяли огромные объемы энергии; когда столько жара производится в таком небольшом пространстве, что-то рано или поздно треснет или начнет плавиться. Военная ситуация не улучшалась, но для нас в Городе она была явлениям периферийным и служила не более чем источником новых и многообещающих тем для дебатов — как олигархи могут отреагировать на то или это, и что предпримет Старая Гвардия в ответ на события в Персии? Это было крайне близорукое поведение, поскольку над Городом уже нависала мрачная перспектива полной потери контроля над самыми богатыми вассалами. Спартанцы наконец начали вести себя как разумные, рациональные человеческие существа, а не как герои Гомера, и были близки к заключению направленного против нас договора со злейшим врагом — царем Персии. Не будь я так погружен в театральные дела, я бы уж конечно сохранил для вечности множество интереснейших фактов об этих невероятных днях в канун Дионисий; на деле же я имел самые смутные представления о том, что творилось на войне и за стенами Города вообще, и попытайся я рассказать об этом, вам бы не перепало ничего, кроме слухов — притом слухов афинских. Но зато я могу рассказать кое-что о Дионисиях того года, если это послужит кому-то утешением.

Главной — или единственной — темой для разговоров был невероятный цикл пьес, который собирался представить Эврипид. Сам он хранил гробовое молчание, разжигая страсти еще пуще. По крайней мере одна из этих пьес должна была перевернуть с ног на голову самый взгляд на трагедию, богов и практически на все остальное. Мы знали, что какая-то из пьес будет посвящена Елене, и что Эврипид оседлал своего любимого конька — версию Стезихора, согласно которой Елены никогда в Трое и не было, что она была перенесена в Египет, в то время как Парису досталась ее копия, сделанная из облаков — и воспользовался им, чтобы поставить ребром важнейшие метафизические вопросы, не имеющие определенных ответов. Другая пьеса, отличающаяся примерно таким же отношением к сюжету, будет об Андромеде; обе пьесы будут иметь счастливый конец и во многих отношениях окажутся ближе к комедии, чем к трагедии. Вообще-то я всегда принадлежал к школе мысли, считающей пьесы Эврипида ненамеренно комическими; и поэтому места себе не находил от нетерпения — что случится, если Эврипид попытается быть смешным осознанно; я был уверен, что публика утонет в слезах еще до выхода хора. Многие комедиографы, и в том числе Аристофан, готовы были на все, чтобы заблаговременно получить доступ к копиям этих пьес — они подкупали рабов архонта, спаивали актеров, шли на все, что угодно, ради возможности спародировать их фрагменты в своих будущих комедиях; и даже я ощущал легкую досаду, что Эврипиду не хватило порядочности разродиться чуть раньше, чтобы и у меня был шанс использовать эти его гротескные фарсы в своем шедевре. Мне пришлось удовлетвориться очередным заходом на его «Телефоса», и это было единственным изьяном во всей пьесе.

Разумеется, вы-то прекрасно знакомы с двумя этим прыщами на заднице музы трагедии — «Еленой» и «Андромедой» и, должно быть, ломаете голову, из-за чего весь сыр-бор. Но в них обеих, в особенности в «Елене», содержались некоторые очень любопытные моменты, особенно в свете того, о чем я говорил чуть раньше. Например, «Елена» просто-таки переполнена славословиями в адрес Спарты — и притом безо всякой связи с сюжетом или персонажами. Если Эврипид намеревался шокировать публику, то он, безусловно, в этом преуспел, и многие афиняне, в нормальных обстоятельствах вполне разумные люди, оказались на грани умопомешательства. Затем эти совершенно невероятные строки о том, что даже самые опытные путешественники не способны отличить истинных богов от ложных, а полубожественных существ — от полусмертных. Разумеется, если ты славишься невнятной глубокомысленностью, как Эврипид, то можешь молоть что угодно безо всяких последствий, а уж публика приложит все усилия, чтобы отыскать в твоих словах хоть какой-то смысл; нашлось, между прочим, немало идиотов, которые увидели во всем этом чрезвычайно проницательный комментарий к событиям вокруг разбитых статуй и экспедиции на Сицилию. Я даже помню, как эту теорию мне весьма подробно излагал брадобрей, трудясь над моей бородой спустя примерно неделю после Фестиваля, а я боялся хоть слово сказать в возражение, опасаясь, что он перережет мне глотку. Признаюсь, в итоге он совершенно меня убедил; боюсь, впрочем, что не помню ни слова из его речи.