Козлопеснь

Один из соседей моего отца рассказывал, бывало, историю сотворения женщины — как Боги слепили ее тело из глины, сделав его прекраснее всего на свете, и оставили сохнуть на солнышке, и пока их не было рядом, явился Плохой Бог и ввел в это тело женскую душу, чтобы смертные мужчины не знали ни спокойствия, ни счастья. Никогда не забуду, какой прекрасной была тогда Федра. Прядь волос упала ей на глаза, и я отвел ее на лоб; затем я попытался поцеловать ее, но ее губы были наполовину закрыты подушкой, так что мне удалось прикоснуться только к уголку ее рта. Я подсунул палец под подбородок, чтобы приподнять его, но она проснулась, произнесла «Отстань» и повернулась на другой бок.

— Нет, — сказал я. — Повернись ко мне.

— Катись в преисподнюю, — зевнула она. — А еще ты храпишь. Надеюсь, самосцы с тобой разберутся.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Это значит, что если выбирать между тобой и полным отсутствием мужа...

— Послушай...

Она рывком передвинулась на самый край кровати.

— Если выбирать... — повторила она и внезапно замолчала. Моя душа прошептала мне что-то, и все вдруг встало на место, как колесо на ось, осталось только шплинт забить.

— Так вот что с тобой не так, — сказал я.

— Посмотрите, кто говорит.

Я сел и потер глаза.

— Нет, серьезно, — сказал я.

— Ну что такое опять?

— Сколько бы я не говорил о тебе с людьми, — сказал я, — у меня всякий раз возникало впечатление, что есть что-то такое, что мне следует знать и чего мне узнать никак не удается.

Она сделала отчаянное лицо, как будто я был капризным ребенком, которого не удается подкупить даже медовыми сотами.

— Давай спи, — сказала она устало.

— Но я никогда не думал... — в этот момент я ненавидел самый звук своего голоса — высокого и детского в темноте, совершенно не моего голоса. — Но я честно никогда не думал, что речь всего лишь о...

— О чем?

— О по-настоящему дурном нраве, — закончил я, выпихивая слова сквозь зубы, как упрямых овец. — Ведь это именно так? Швыряешься ли ты предметами или только орешь?

— У меня не дурной нрав! — заорала она. На какое-то мгновение мне показалось, что преимущество на моей стороне, и я обрадовался.

— И именно об этом знали все вокруг, кроме меня, — продолжал я, повышая голос и ничуть не беспокоясь, как это все звучит. — Именно это твой отец ухитрился от меня утаить. Именно это имел в виду Аристофан, когда сказал...

— Как это типично, — прошипела она. — Мужчинам-то можно вопить сколько угодно и швыряться вещами, о да. Им разрешается быть сколь угодно громогласными и отвратительными, особенно когда они сбиваются в стаи, как псы. Полагаю, когда ты возвращается домой в самую глухую ночь, весь устряпанный рвотой и с дешевым мальчишкой, которого подцепил в квартале Сапожников...

— Я должен был догадаться, — продолжал я, ведя своих самых отборных бойцов в атаку на вражескую кавалерию. — Это ведь как с торговцами рыбой, в точности...

— И ты принимаешься орать на весь дом, переворачивать горшки, требовать жареного снетка со сметаной и немедленно, и почему пол не выметен...

— У каждого из них припрятана тухлая рыба, которую нужно продать — но все в порядке, ребята, вон идет Эвполид, всю продадим ему. Эвполид покупает не глядя, все знают...

— О чем ты говоришь?

— Ты прекрасно знаешь, о чем, — яростно ответил я. — И знала всегда — нет, разве?

Она фыркнула в точности как лошадь

— Бога ради, Эвполид, — сказала она. — Чего именно ты хочешь от жизни? Ты же не ожидал от меня, что я подсяду к тебе и прошепчу: не бери меня замуж, я швыряюсь тарелками? Но даже ты, при всей своей непроходимой тупости, мог бы догадаться, что мы соглашаемся на эту партию не потому, что ты нам понравился, — она покачала головой. — Да ты посмотри на себя. Я на рудниках видела парней симпатичнее.

Я уставился на нее с открытым ртом. В этот момент я мог бы задушить ее.

— Все, — сказал я. — Утром ты уберешься к своему отцу.

Она посмотрела на меня с такой ненавистью, что кожа у меня на лице начала шелушиться.

— Ты не посмеешь, — сказала она.

— И если ты думаешь, что сможешь получить назад хоть обол из приданого, — продолжал я, — то ты еще глупее, чем я думал, поскольку я знаю закон и...

Она прыгнула на меня. Я закрыл глаза руками. но у нее на уме было другое. Ее язык проник в мой рот, и к тому моменту, когда я понял, что она делает, было слишком поздно сопротивляться, хотя я и старался, как мог. Рот мой наполнился кровью, когда она прокусила мне верхнюю губу, и я почувствовал тошноту.

— Ну вот, — сказала она, скатываясь с меня, — попробуй теперь разведись со мной. — И если рискнешь, я добьюсь того, чтобы каждый комедиограф Афин узнал эту историю во всех подробностях. Впрочем, может быть, я сделаю это в любом случае, потому что меня от тебя тошнит. И еще одно: это был первый и последний раз. Ты просто жалок, ты понимаешь это?