Козлопеснь

Нам предстояло столько всего сделать, что некогда было даже перевести дух и порадоваться — надо было собрать костюмы, подогнать маски и — как не печально признавать — доучить тексты. К тому времени, когда прибыл гонец, перенаправленный к Филониду от моего дома, чтобы сообщить, что сегодня мой день, хор уже собрался и успел предпринять последнюю отчаянную попытку овладеть основными фигурами танца. Филонид, казалось, позабыл все, что произошло утром, как если бы подобное случалось с ним ежедневно, и лихорадочно метался в поисках клочков шерсти и кожи, которыми крепили маски — можно было подумать, что от них зависит сейчас успех всего нашего предприятия. Никакого применения мне он не нашел и в итоге приказал убираться и не путаться у него под ногами; он занятой человек, заявил он, и хотя он высоко ценит мою дружбу и общества, здесь и сейчас не место и не время для любителей. Я удалился, весь разобиженный, как Ахилл, и пошел домой, чтобы сбросить нагрудник и шлем и переменить одежду.

Улицы были полны народа, одни несли подмышкой подушки, другие — детей на плечах, и все направлялись к театру. Пару раз я слышал свое имя, и чувствовал себя то царем Афин в день коронации, то политиком, которого будут судить за государственную измену — в зависимости от тона, которым оно произносилось.

Федра вышла к дверям, когда я повернул на нашу улицу.

— Ну? — спросила она, когда я пропихнулся мимо нее в дом. — Что случилось? Вы их поймали?

— Более или менее, — ответил я, заталкивая доспехи под скамью. — Я, дурак, упустил Аристофана, но Филонид схватил остальных и поучил их уму-разуму. Не думаю, что у нас будут еще проблемы.

— Хорошо, — сказала Федра и обняла меня за шею.

— Не сейчас, — сказал я. — Есть в этом дому что-нибудь поесть?

Она опустила руки.

— Я приготовлю овсянку, если хочешь, — сказала она. — Ты будешь какие-нибудь?...

— Нет времени, — ответил я. — Перехвачу колбаску или еще что-нибудь в театре. Что мне нужно, так это чистая одежда. Эта все в кирпичной крошке. — Я налил немного воды в чашу и умыл лицо, которое, казалось, покрывал толстый слой нильского ила, и вытер руки об один из двадцатидрахмовых персидских гобеленов. Как раз в этот момент вернулась Федра с чистой одеждой; но вместо того, чтобы швырнуть ее в меня, она притворилась, что ничего не заметила и сказала:

— Вот, возьми.

Я стянул старую тунику и взял новую.

— Я никогда ее не видел, — сказал я.

— Я знаю, — ответила она. — И постарайся не испачкать ее, поскольку на нее ушло несколько недель. Ты знаешь, до чего я ненавижу ткать.

Я уставился на тунику, как будто она принадлежала Нессу.

— Ты ее сама соткала? — спросил я тупо. — Для меня?

— Нет, для банщика, но ему не понравился цвет. Нечего так изумляться, неблагодарная ты свинья.

— Бьюсь об заклад, не подойдет по размеру, — сказал я, просовывая голову в воротник. Туника подошла идеально. Она слегка пахла розами. — А хотя нет, — продолжал я. — Туговато подмышками.

— Хорошо, — сказала она. — Стало быть, плащ тебе не понадобится.

— Не в моем стиле обижать людей попусту, — сказал я. Я всегда могу скинуть ее, выйдя наружу.

Она подошла поближе, чтобы застегнуть брошь у меня на шее, и я безо всякой мысли ее поцеловал. Я уже начал терять счет таким вот поцелуям.

— И как? — спросила она.

— Пойдет, — сказал я.

Она застегнула брошь, но не отступила.

— И когда же на меня будут орать? — мягко спросила она.

— За что? — спросил я.

— О, за то что рассказала Аристофану об этих дурацких костюмах, — она закрыла глаза и слегка запрокинула голову.

— Позже, — сказал я. — Когда смогу выкроить минутку.

— У тебя был шанс, — сказала она. — Теперь, что гораздо важнее — когда ты собираешься выбрать время, чтобы поблагодарить меня? За спасение пьесы в последний момент, как богиня на летающей машине. — Она привстала на цыпочки, так что ее губы оказались очень близко, и я снова поцеловал ее.

— Хочешь сказать, это была благодарность? — спросила она. — Ты даже рот не открыл.

— Я открыл, — ответил я. — И это все, чего ты заслуживаешь. А теперь не могла бы ты перестать на меня карабкаться?

Она скорчила гримасу и отпустила меня.

— Давай, — сказала она. — Проваливай и не возвращайся. Видеть тебя не могу.

— Хорошо, — сказал я. — Так ты, значит, не пойдешь в театр?

— Не пойду? Чтобы не увидеть, как тебя освищут? Да я не променяю это на все благовония Коринфа.

Я взял посох и посмотрел на свое лицо в полированном бронзовом кувшине; идиот, сказал я себе, но талантливый идиот. Затем я заметил отражение Федры у себя за плечом и повернулся кругом. Она прижалась носом к моей груди и сказала:

— Эвполид.

— Что еще?

— Удачи, — прошептала она. — Я знаю, пьеса твоя отвратительна, но надеюсь, что тебя не забросают камнями. Меня уже тошнит от того, что ты вечно приходишь спать весь в крови.

— Удача? — переспросил я. — Да кому она нужна? — Я перебросил плащ через плечо, как командир всадников на Панафинеях, и попытался внезапно поцеловать ее, но промазал по губам и попал в нос. Она обозвала меня неуклюжим идиотом и хихикнула.