Козлопеснь

— Когда увидишь меня в следующий раз, — сказал я, принимая в дверях позу статуи, — то увидишь величайшего поэта во всех Афинах — и вот тогда-то ты пожалеешь обо всем.

— Что-то не чувствую особого экстаза, — сказала она, улыбаясь.

— Я вернусь, — продолжал я, — как сам царь Леонид: либо с арфой, либо на арфе.

Я величественно вышел за дверь, притворился, будто запутался в плаще, чудом избежал падения и двинулся прочь.

— А можно я выберу — с или на? — крикнула Федра мне вслед.

Идя по улице, я прижимал воротник туники к щеке и чувствовал себя так, как должно быть чувствовал себя Ахилл, в первый раз направляясь на битву в доспехах, изготовленных для него самим богом огня. А может быть, так чувствовал себя Гектор в тот день, когда Зевс пообещал, что ему будет сопутствовать удача, пока не угаснет вечерний свет. Ибо хотя мое тело там, где туника и плащ касались его, было будто в огне, душа моя, что во мне, была холодна как лед.

Театр, когда я добрался до него, уже заполнялся, и купив колбаску и ломоть хлеба у разносчика, я уселся с краю одного из средних рядов и огляделся кругом. Ничто не сравнится с шумом театра перед началом первой пьесы; как будто рой яростных пчел, почуявших запах первых завитков дыма из мехов пасечника. На самом заднем ряду пьяница распевал деревенскую песню, что-то про ласточку, предвестника добрых времен, и когда он допел, то удостоился аплодисментов и одобрительных криков. Публика была в хорошем настроении, и я поднял голову и возблагодарил за это всех богов.

Кто-то, проходя через сцену, помахал мне, и я узнал Фриниха, с которым был знаком только шапочно — крупный мужчина с черной бородой, левая рука в повязке. Я помахал в ответ, просто на тот случай, если кто-нибудь на нас смотрит, чтобы не прослыть злопамятным. Затем я оглянулся вокруг в поисках знамения; но птицы не летели над головой ни направо, ни налево, а поскольку солнце слепило, я сдался и принялся за колбаску, совершенно отвратительную на вкус. Я решил попридержать хлеб на после первой трагедии.

Я заметил направляющихся ко мне Калликрата, Зевсика и дядю Филодема, и жестами попросил их не подходить, ибо хотел сидеть с незнакомцами. Филодем, кажется, обиделся, но Калликрат что-то ему сказал; тот кивнул и они уселись, где стояли. Зевсик что-то говорил своим мощным голосом, но слов было не разобрать. Я надеялся, что он молится за меня.

Затем парой рядов ниже я увидел лысую голову, украшенную страшноватой ссадиной, не смог удержаться и окликнул ее обладателя. Аристофан остановился, отправил друзей занять места, а сам посмотрел на меня, скалясь, как обезьяна.

— Привет! — крикнул он. — И как же поживает нынче утром наш калека с ужасной сыпью?

— Лучше не бывает, — ответил я. — А как дела у нашего грошового Одиссея после люлей, отхваченных при попытке спереть палладий?

Улыбка его стала еще шире, я даже испугался, что у него лицо треснет.

— Сегодня исторический день, — сказал он. — Последний раз, когда Эвполид удостоился хора.

Я не нашелся с ответом (хотя позже придумал их целую кучу), так что просто швырнул в него орехом. Он двинулся прочь, хохоча над собственной шуткой и махая какой-то важной персоне в первом ряду. Я нахмурился, мне пришло в голову, что Долон подошел бы лучше Одиссея, но моя душа, что во мне, приказала забыть об этом, и я подвинулся, чтобы дать место толстяку в кожаной шляпе.