Козьма Прутков

Экземпляр лейпцигского издания стихотворений Пушкина 1861 года хранит записи, сделанные Алексеем Толстым. В тот год Толстому исполнилось сорок четыре — поэт уже пережил Пушкина; а свои пометки он оставил, возможно, и позже, то есть будучи зрелым мужем и маститым литератором. На что реагирует такой «сверхчитатель», такой «суперпрофессионал»?

Исследователь творчества Толстого Д. Н. Цертелев пишет: «Везде, где попадаются слова: Лель, повеса, шалуны, цевницы, хариты (курсив мой. — А. С.), Толстой подчеркивает их и снабжает примечаниями… (к таким словам Толстой относился нетерпимо как к анахронизмам, издержкам старых романтиков. — А. С.). Против некоторых стихотворений стоят краткие восклицания: „хорошо“, „великолепно“, „вот это я понимаю“, но большею частью примечания имеют характер шутки»[298]. В частности, Толстой любит «дописывать» стихи Пушкина. Он часто «подстраивается» к пушкинской рифме и размеру со своим впечатлением от прочитанного или замечанием или вопросом. Поэт дебатирует с поэтом в стихах на «запятках» оригинала.

Проследим, как именно он это делает.

Вначале нами приводится цитата из Пушкина, но только те строки, на которые отозвался Толстой, а следом курсивом — толстовский экспромт-реакция.

ПОДРАЖАНИЕ

(«Я видел смерть, она сидела…»)

Прости, печальный мир, где темная стезя
Над бездной для меня лежала,
Где жизнь меня не утешала,
Где я любил, где мне любить нельзя!
Небес лазурная завеса,
Любимые холмы, ручья веселый глас,
Ты, утро — вдохновенья час,
Вы, тени мирные таинственного леса,
И всё — прости в последний раз!

Ты притворяешься, повеса,

Ты знаешь, баловень, дорогу на Парнас[299].

ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ

Приди, меня мертвит любовь!
В молчанье благосклонной ночи
Явись, волшебница! Пускай увижу вновь
Под грозным кивером твои небесны очи,
И плащ, и пояс боевой,
И бранной обувью украшенные ноги…
Не медли, поспешай, прелестный воин мой,
Приди, я жду тебя: здоровья дар благой
Мне снова ниспослали боги,
А с ним и сладкие тревоги
Любви таинственной и шалости младой.

По мне же, вид являет мерзкий

В одежде дева офицерской[300].

На правах почитателей позволим себе вмешаться в эту «конфронтацию». Ясно, что такой сугубо мирный человек, как Толстой, отдававший все свои предпочтения нежной женственности, способен выговорить Пушкину за то, что тот облекает деву в воинственный наряд. И все же приговором Толстого движет скорее ревность к тому, как обряжает свою «волшебницу» автор — роскошь, а уж никак не мерзость ее офицерских одежд. В эстетическом плане этот пушкинский пассаж есть шедевр изобразительности. А фонетически? Такое ухо, как у Толстого, не могло не услышать, что строка

И бранной обувью украшенные ноги

есть идеальное совпадение образа и звука; сама по себе — маленький поэтический перл.

Обращение же:

Не медли, поспешай, прелестный воин мой —

в контексте со «сладкими тревогами» и «младыми шалостями» вообще придает всему стихотворению карнавальный характер. Дева, явленная Пушкину разыгравшимся воображением «пламенного недуга», в таких одеждах выглядит не то что не «мерзко», а просто обворожительно. Она безупречна и в этическом ключе. Она никого не ранит, она вообще ни с кем не воюет! Обратите внимание на то, что пушкинская дева попросту безоружна: кивер есть, плащ есть; боевой пояс, бранная обувь — все на месте, но оружия-то нет… Она — всего лишь прекрасный античный воин на каком-нибудь императорском маскараде в Зимнем дворце. Но что же делать, если к сорока четырем годам Толстой разлюбил маскарады?..

ИЗ ПИСЬМА

Есть в России город Луга
Петербургского округа.
Хуже б не было сего
Городишки на примете,
Если б не было на свете
Новоржева моего.

Город есть еще один,

Называется он Мглин,
Мил евреям и коровам,
Стоит Луги с Новоржевом[301].

Дописано со знанием дела, ведь речь идет о родных Толстому местах.

ДОРИДЕ