КПСС у власти

В составе личного секретариата Сталина еще во время дела Рютина был создан «Особый секретно-политический отдел государственной безопасности»[460], в который входили Поскребышев, Шкирятов, Ежов, Агранов — последний член коллегии ОГПУ. В мае 1935 года на базе этого отдела была создана особая комиссия госбезопасности в составе Сталина, Ежова, Жданова, Шкирятова и Вышинского, которая занялась не только контролем аппарата НКВД и его возглавителя Ягоды, но и подготовкой открытых процессов.

Первый из них — «Процесс 16», происходивший с 19 по 24 августа 1936 года, основывался на «признаниях», главным образом, Каменева и Зиновьева в соучастии в убийстве Кирова и в подготовке террористических актов не только против Сталина, но и против других членов и кандидатов Политбюро, например, Косиора и Постышева (которые, кстати, сами вскоре стали жертвой чистки).

Через месяц после расстрела Каменева и Зиновьева, 25 сентября 1936 года, Сталин и Жданов из Сочи послали членам Политбюро телеграмму, которую приводит в своей речи Хрущев:

«Мы считаем абсолютно необходимым и спешным, чтобы тов. Ежов был назначен на пост народного комиссара внутренних дел. Ягода показал себя явно неспособным разоблачить троцкистско-зиновьевский блок. ОГПУ отстает на четыре года в этом деле …»

Эта телеграмма показывает стремление Сталина превратить уже катившуюся по стране волну арестов в кровавую вакханалию ежовщины и определяет судьбу Ягоды, умевшего, когда он хотел, сопротивляться Сталину, а главное, слишком много знавшего. На следующий день по получении телеграммы, 26 сентября 1936 года, Ягода был смещен с поста наркома внутренних дел и, вслед за Рыковым, назначен наркомом связи. Его участь была предрешена.

С сентября 1936 года и по декабрь 1938 года во главе НКВД находился Ежов. Но действительным организатором кровавой вакханалии, оставшейся в памяти народа под названием «ежовщины», был Сталин. Это он ввел порядок, когда НКВД на местах, чтобы «наверстать», по словам Хрущева, «отставание» на четыре года, стало получать своего рода «разверстку» на арест в 5-10, а иногда и больше, процентов населения. Арестованные, становясь в глазах партии и местных органов власти «врагами народа», были фактически уже осуждены, когда их имена вносились в НКВД в списки подлежащих аресту.

Страшная волна массовых арестов захватила все слои населения, — не оставалось почти ни одной семьи, где не пострадали бы родные или близкие. Огромное количество ни в чем не повинных людей было расстреляно. Миллионы других попали в концлагери, откуда большинство не вернулось.

Хрущев в своем докладе на закрытом заседании XX съезда гордо называет цифру реабилитированных — 7 679 человек, прибавляя, что «многие из них были реабилитированы посмертно». Но что означает эта цифра по сравнению со многими миллионами расстрелянных, замученных или искалеченных концлагерем людей? Хрущева интересует лишь судьба верхушки партии, которая будучи партийно-политической бюрократией осуществляет диктатуру партии над народом.

Эта часть партии находилась под юрисдикцией, как выразился Хрущев, коллегий военных трибуналов. Чтобы арестовать такого члена партии, в НКВД составлялись специальные списки, которые Ежов посылал Сталину. «В 1937–1938 годах Сталину — говорит Хрущев — было направлено 383 таких списка с именами тысяч работников партийных, советских, комсомольских, армейских и хозяйственных работников. Он утверждал эти списки».

Не только по отношению к членам ЦК, но даже по отношению к членам Политбюро в эти годы для ареста не требовалось ни санкции этих учреждений, ни санкции прокуратуры; «… да и о каких санкциях могла идти речь, — говорит Хрущев, — когда все решал Сталин. Он сам был главным прокурором во всех этих делах. Сталин не только соглашался на все эти аресты, он сам, по своей инициативе, давал распоряжения об аресте».

Теперь верхушка партийно-политической бюрократии могла на своем собственном опыте убедиться, что означает коммунистическая диктатура над народом для миллионов людей.

Многие ее представители часто не хотели видеть и на словах не признавали, что они служат возведенному в абсолютную ценность тотальному властвованию. Они прикрывали режим тотального насилия партии над народом словами — фикциями из советской конституции на тему о «самой демократической в мире стране», о «социалистическом гуманизме» и т. п.

Став частично жертвами коммунистической диктатуры, своей «кровной власти», они часто накануне смерти должны были с горечью повторять слова Ежова: «В мире нет ни одного государства, где органы государственной безопасности, органы разведки были бы так тесно связаны с народом, так ярко отражали бы интересы этого народа…» И далее: «… они пользуются заслуженным уважением, заслуженной любовью советского народа»[461].