Краба видная туманность

Краб дойдет до этого, даст выход злобе, его терпение на исходе, на исходе выносливость, больше нет мочи терпеть, он только и делал, что напрасно сдерживался, слишком часто удерживал свои удары при себе, разжимал кулаки, душил вскипающий гнев, подавлял тигриный напор — холодный душ, звуки фисгармонии, — а когда его ярость несмотря ни на что требовала себе жертвы, он приносил в жертву себя, присоединялся к травившей его своре, готовый первым вцепиться, отыскать горло, где кровь горячее всего, но эта ожесточенность против самого себя не снискала ему в кругу гонителей ни одного друга, дальше он по этому пути не пойдет, хватит, впрочем, лезвие, которое он обращает в свою сторону, ничего не рассекает, возвращается в ножны, нужно все-таки его оттуда извлечь, дабы сразить настоящих врагов: направо, налево, всех вокруг, пронзая сердца, вспарывая животы, отсекая головы, пробил час возмездия, вы этого хотели, на сей раз Краб и в самом деле решил ответить, нет мочи терпеть, теперь и он должен ударить, в свою очередь посеять несчастье, обрушить невзгоды, исторгнуть слезы, разбить, согнуть, растоптать, разгромить, заклеймить, унизить, растерзать, уничтожить, просто напасть, оставить после себя дымящиеся развалины, ввергнуть души в печаль, свершить невиданные еще по своей злобе деяния, затмевающие все достигнутые крайности, ни малейшей жалости, слишком поздно, никакого снисхождения, плохо же вам будет.

В конечном счете, в человеке съедобно все, кроме ногтей, констатирует, сплевывая, Краб.

________________

Краб, чиновник ведомства смертей и рождений, опять начудил, перепутал формуляры в своей картотеке: умершие на этой неделе не долго пребудут в покое, им вновь светит будущее, им вновь придется приняться за то, что осталось от него по прошествии стольких эпох; итак, первые шаги, впрячься, снова в школу — лучшие из них смогут перескочить через класс, — вновь наделить плотью все глаголы, во всех временах, и умереть в конце концов во второй раз, если только Краб, что, правда, всегда возможно, снова не ошибется, но прежде всего — ринуться очертя голову в жизнь и впопыхах покинуть свое последнее место жительства, где смогут вольготно расположиться родившиеся на этой неделе младенцы, тем самым заглаживая допущенный Крабом недосмотр, так что его последствия для общего положения дел останутся скорее всего незамеченными.

По крайней мере, он на это надеется.

Тем не менее вполне естественно спросить, обладает ли Краб необходимой для отправления своих обязанностей компетенцией. Накопившись в избытке, его оплошности нарушат в конце концов принцип ритмичного перехода от поколения к поколению, благодаря которому отслужившее свой срок человечество еще и сегодня с пылом и энтузиазмом дебютанта разыгрывает триумфальные или трагические сцены из своего репертуара: однако то тут, то там чувствуется, как проступает какое-то утомление, и это наводит на мысль, что большую часть труппы составляют пропащие души Краба. Что же касается до срока отосланных на кладбище малышей, Господь всегда навевал на детей скуку: они заодно с котами, хнычут, носятся по ночам на четвереньках по аллеям, портят венки и снопы, разбивают надгробия — все это тоже впредь недопустимо.

Короче, было бы хорошо, если бы Краб согласился публично признать свои промахи и ошибки, с тем чтобы вернуть каждому его законное место, — его бы простили, — но он на это никогда не пойдет. Он уверяет, что тут ни при чем. Отказывается от какой бы то ни было ответственности в этом деле. Он делает то, что ему было велено делать. Но передаст жалобы кому полагается.

(Снять шкурку с кролика, конечно же, не представляет особого труда, грех на это жаловаться, но было бы еще лучше, если бы вместо меха на нем была кожура, как на банане. Его, конечно же, не представляет особого труда разделать, но было бы еще лучше, если бы он, как апельсин, состоял из долек. Несомненно, плоть его нежна, но она была бы еще нежнее, если бы вся состояла из одной мякоти, как у клубники. Как ни крути, жизнь Краба заметно упростилась бы, будь кролик фруктом.)

* * *