Крабат

…Пара-а-а-ад-алл-е-е-е!..

«Свободен путь для наших батальонов!..»

Он!

Колченогий вынырнул возле микрофона, словно бес из омута, маленький, темноволосый, узкоплечий. В черном, как и все на Веранде, однако не в форме, в цивильном костюме. Марек даже сумел разглядеть галстук — красно-синий, в полосочку.

…Сегодня на арене… проездом из Берлина… единственный и непов-то-ри-мый!..

Пауль Йозеф Геббельс, рейхсминистр народного просвещения и пропаганды, осторожно, ласково притронулся к фаллическому символу, словно все еще не веря своему счастью. «Тук-тук-тук!» — ноготком. Прислушавшись к тому, что вышло, осмелел, раздался в плечах, налился тяжелой мужской силой.

«Свободен путь для штурмовых колонн!..»

Правая рука — вверх!

— Зиг!..

Полагалось добавить «хайль!» — или, как уж получится — дождаться ответного рева. Но — не судилось. Кто-то совсем рядом, слева, где Северный корпус, сделал «пиф-паф!». Но это лишь называется — «пиф-паф!», пули же сказали иное:

— Рдах… Рдах… Рдах!..[91]

Очередь — три патрона, и все три — в яблочко, чернявое и червивое. Марек, и не такое видевший, все же поморщился. Не слишком аппетитно рейхсминистр раскинул мозгами.

— Рдах… Рдах… Ррдаум!..

Фаллос-микрофон осиротел безвозвратно, но пули продолжали кого-то искать. Ударили по черным мундирам, разрывая в клочья дорогое сукно, сбили с ног бедолагу репортера. Марек Шадов, не глядя, повернул ключ зажигания. Если не Геббельс, то кто?

— Ррдаум… Ррдаум… Рдах… Рдах… Рдах!..

Пули ответили. Две первые прошли мимо, но третья угадала — врезалась в левое плечо под белым пиджаком. Четвертая и пятая не дали уйти — добили. Падали вместе — женщина и ее киноаппарат.

Отомар Шадовиц закрыл глаза и проклял себя. В душ ее затолкал, идиот! Что стоило уложить Хелену на кровать и укрыть одеялом?

Простишь ли, Господи?

На Веранде уже кричали, неуверенно лаяли пистолеты охраны, микрофон-сирота надрывался хрипом, в толпе возле стеклянных дверей забурлил водоворот. Все это выглядело — было! — жалко и совершенно бессмысленно. Но сзади, где скрывалась за туманом недоступная Северная стена, с малым запозданием прозвучало настоящее эхо. Горный склон, дрогнув, загудел, зашелестел начинающими долгий путь к подножию камнями. «Ватный колпак» накренился, обнажая острые зубья скал. Трещины-глаза в упор взглянули на смешных суетящихся букашек.

Огр-людоед веселился.

Надо было уезжать, и Марек Шадов уехал, покинув и людей, и отель в разгар их злополучья. Парабеллум лежал где положено, в перчаточнице, однако веры ему не было. Слишком резко выросли ставки.

— Крабат!.. Кра-а-абат!.. — позвали сзади.

Он не оглянулся.

10

На этот раз Эйгер не спешил начинать разговор. Пришел и просто присел на каменный уступчик. Сам огромный, гора горой, седая шапка — до небес, склоны — полы серого тулупа, считай, до горизонта. Борода — ледником — немного наискось, под скалами-бровями — очи-пропасти. Как на маленьком пяточке вместился, и сам наверняка не понял. Но вместился, даже для Хинтерштойсера место оставил. Тот, правда, не сидел, не лежал (негде!), а вроде как комком свернулся, улиткой без панциря. Даже страховочный трос крюку доверил, потому как мог и не удержать.

До выхода из щели-трещины — две веревки, не больше, а там и «Паук» позади. За ним уже выходная трещина и все. Гребень! Андреас же, всякую сознательность потеряв, решил в улитку поиграть. Вцепился руками сам в себя, словно упустить боялся, и замер у трещины на самом краешке.

Друг-приятель Тони, что-то почуяв, про «лодыря» забыл, лишь время от времени окликал. Не торопил, а вроде как хотел голос услышать. Улитка-Хинтерштойсер честно пытался отвечать, даже рот открывал, но что из этого получилось, и сам не понял.

Больно… Очень больно… Висок, бедро, плечо. И еще все сразу.

Тут-то и пришел к нему Огр-людоед. Смеяться не стал, сочувствовать, впрочем, тоже. Долго — каменно — молчал, потом бороду-ледник тяжелой скальной рукавицей огладил.

— Ну что, сынок? Помогли тебе твои марсиане? А ведь предупреждал! У тебя не останется ничего — и от тебя ничего, даже могилы. Видишь, как оно скверно — умирать?

— И ничего не скверно! И ничего не умираю! — как можно громче подумал Хинтерштойсер. — Сейчас встану — и дальше мочалить буду. А боль всю здесь оставлю, тебе на память.

Эйгер качнул седой шапкой:

— Этих, которые слева от вас мочалили, я только что убил. Двоих сразу, двоих камнем присыпал, чтобы прочувствовать успели. Раз уж вы, букашки, сами себя не жалеете, под корень изводите, чего мне, старику, стесняться? А тебя и дружка твоего под конец припасу, вроде как на сладкое. И будет мне обед из трех блюд.

— Scheiss drauf! — подумал в ответ Хинтерштойсер. Остаток сил собрал, замешал на горькой слюне и выплюнул разом, уже в полный голос:

— Scheiss!.. Drauf!.. Сраная каменюка!

Распрямился, пусть и не до конца, взялся пальцами за холодный крюк. Сейчас встанет! Сейчас… Глаза бы кто помог открыть, веки поднять. Спеклись…