Крабат

— Не надо, Антониус! Я вполне представляю, что сейчас услышу. Вы, господа, чем-то похожи на моего кузена, которого я уже имела честь упоминать. Брутальность, самоуверенность, даже наглость — и плохо сидящий пиджак. Правда, в отличие от него, вы кажетесь куда более воспитанными. Это несколько обнадеживает.

Теперь уже и Хинтерштойсер был готов подать голос. В конце концов, кто здесь лучший альпинист? Открыл рот… И закрыл, заметив, как Тони подносит палец к губам. Ингрид, однако, тоже увидела.

— Говорите, Андреас, говорите! Вам некогда думать обо всей этой суете, вы мыслями уже на склоне, вбиваете крючья в лед… Кстати, господа, если что-то пойдет не так, кто вас будет вытаскивать? Швейцарские спасатели, насколько мне известно, отказываются идти на Эйгер. В газетах пишут, что местные гиды из Гриндельвальда прямо заявили, что подъем на Стену — это самоубийство, а самоубийцы не по их части.

Хинтерштойсер вновь собрался с силами, дабы ответить, но его опередил Курц.

— Мы это знаем, Ингрид. На Северной стене многие уже погибли, среди них и наши друзья. Мы не будем жить в отеле, мы плохо одеты, у нас нет врача, и нас никто не станет спасать. Мы такие, как есть, я и Андреас. И мы пойдем на Стену. Возможно, мы вас разочаровали… Извините!

Их взгляды встретились, и Хинтерштойсеру почудилось, что бледное северное небо в глазах баронессы на какой-то миг затянуло тучами. Как будто эта девушка увидела нечто, им недоступное. Неотвратимое. Страшное…

Почудилось! Ингрид фон Ашберг стряхнула пепел с сигареты, дернула плечами.

— С вами все ясно, господа! Хоть не хочется, а придется. С этой минуты вы оба — под моей опекой!

— Не-е-ет! — в единый голос, единым дыханием.

Баронесса улыбнулась:

— Да!

8

— Крабат!.. Кра-а-абат!..

Серая гладь старого омута, зелень влажной травы, черные трухлявые бревна рухнувшего сруба. Между бревнами — тоже трава, юркий вьюн, острый пырей. Сырость, ветхость, забытье…

— Кра-а-абат!.

— И что дальше? — спросил он у сна. — Идти на мельницу? И куда? В Шварцкольм или Хойерсверд? Так и знал, что приснится! Встретил брата, замутил душу…

— Крабат — не он. Крабат — ты. Крабат!.. Кра-а-абат!..

Он отмахнулся, словно от мухи, но сон не хотел уходить. Зелень загустела, потекла перед глазами, рухнувшие бревна беззвучно взмыли в воздух, складываясь в призрачные стены.

…Потолок, неровный темный пол, на окнах наглухо закрытые деревянные ставни. Бочонок, плошка со свечой, яркий синий огонек.

— Только не говори, что никакой мельницы не было, — Мастер Теофил, отхлебнув из глиняной кружки, вытер бледные губы рукавом камзола. — Даже если и так, Крабат. Ты видишь то, о чем знаешь. Твой предок Иоганн Шадовиц никому не рассказал, что случилось на самом деле и каков был наш с ним поединок. Пусть будет мельница!

— Пусть, — согласился он, присаживаясь на ветхую колченогую скамью. — В сказках, которые уже никто не помнит. Не знаю, что за год в вашей преисподней, но в мире сейчас 1936-й. В Германии правят наци, а все ваши мельницы с колдунами — детские страшилки по сравнению с Дахау.

Мастер отставил кружку, наклонился вперед. Зрачки полыхнули синим огнем.

— Ты сам это сказал, Крабат! Немцы выбрали свою судьбу — и поплатятся за это. А сорбы, наш народ?

Он вовремя вспомнил, что сон — всего лишь разговор с самим собой. Спорить не с кем, да и незачем. Сорбы — малая капля в чужом враждебном море, он, Отомар Шадовиц, — пылинка, подхваченная ураганом. Что он мог сделать? Что могли сделать все они, несколько тысяч, среди миллионов и миллионов?

Старая затертая треуголка дрогнула — Мастер Теофил кивнул, соглашаясь. Прищурился, cкривил рот:

Bitwu bijachu,
horcu, zeleznu,
nehdy serbscy wotcojo,
wojnske spewy spewajo.
Sto nam pojda wase spewy?

Не пропел, проговорил хриплым шепотом. Блеснул синим огнем глаз:

— Когда-то это написал твой двоюродный прадед. Сорбский еще не забыл, Крабат? Или перевести на общепонятный?

— Замолчи! — выдохнул он. — Не смей!..

Хохот, тоже хриплый, словно вороний грай.

— «Битвы жаркие, в огне и железе, поминали вы, предки-сорбы, песнями ратными. Кто теперь споет нам ваши песни?» И вправду, кто? Один человек ничего не изменит, верно? Проще уехать, изменить имя, изменить Судьбу, изменить Судьбе. Ты уехал… А вот Иоганн Шадовиц вернулся домой, не стал жить в цесарской Вене. Всего один человек! Но — совпадение! — уже его дети читали и писали по-сорбски. Книги, первые школы, газеты, сборники народных песен, в храмах — служба на сорбском языке. Наш гимн… Все твои предки, кажется, учителя?

Отомар Шадовиц не удивился. Сон есть сон, это его мысли, его боль.

— Против нацистов нужны были не книги, а пулеметы. Но и они бы не помогли, нас мало, слишком мало. Германия обезумела, даже если бы каждый сорб взял винтовку… Нет, не спасло бы!

Треуголка вновь кивнула, отзываясь дальним хриплым граем.

Бога Черного,
Царства древнего
Позабыт алтарь.
Крячут вороны, камень мхом зарос.
Бог ушел от нас.