Краденый город

– Маня хорошая, – повторил Шурка. – Она только шумит.

На шарфе у Тани, там, где он прикрывал рот, образовались кристаллики инея. Она оттянула шарф рукой.

– Вот и я училке то же самое сказала.

– Про Маню?! – изумился Шурка. Он поднял у шапки одно ухо: вдруг опять не расслышал? В ухо ему тотчас вцепился зубами влажный морозец. Чувствовалось, что за сомкнутым рядом домов уже стыла Нева.

– Я ей сказала, что когда людям хорошо – они хорошие. Когда им плохо – они плохие. А когда им ужасно – они ужасные. А хороших или плохих людей или, там, добрых и злых – нет. И сейчас людям очень плохо. Вот и все.

Она остановилась.

– Шурка!

– Ты что?

Таня вертела головой.

– Ты что? Таня?

– Шурка, этот дом – зеленый?

Дом был скорее серый, облезлый; лепные украшения выглядели не вполне отвалившейся коростой. Небо над ним было таким чистым и свежим, а снег вокруг – таким вкусным и холодным, что дом казался особенно старым и больным.

– Ну… зеленоватый. А что?

Таня снова пошла. Улица бодро пошла вместе с ними. Они шли и шли. А слева и справа стояли все те же самые дома. Ничуть не сдвинулись.

Таня остановилась. Улица остановилась. Зеленоватый облезлый дом не мигая смотрел своими заклеенными, заделанными фанерой окнами.

Таня опять пошла. Улица тоже пошла.

Таня остановилась. А дом пошел. Но спохватился. Замер. Изобразил, что он ни при чем.

И Тане это очень не понравилось.

– Да что ты все останавливаешься? – рассердился Шурка. – Я так еще больше устаю.

Таня сделала несколько шагов. Но ноги топали вхолостую. Словно под ногами ехало.

Прохожий поодаль взмахнул руками – и мягко, как ватный, упал.

Зеленоватый дом наблюдал. Скалился балконами.

– Ему как будто смешно, – изумленно пробормотала Таня.

Тротуар под ними дернулся, как скатерть под чашкой, – и Шурка свалился. Лежал как жук, только руки и ноги медленно загребали воздух.

Таня поднатужилась, перекатила его на живот. Но никак не могла поднять.

Голубоватая тень накрыла их. Сверху протянулась рукавица. Схватила Шурку за воротник, потащила вверх. Поставила на ноги. Выпустила.

– Спасибо, – только и успела сказать Таня.

Прохожий даже не обернулся, нетвердо продавливая ботами ямки в снегу. То ли мужчина, то ли женщина – не понять.

Шурка выпрямился. На коленях, на рукавах повисли бомбочки снега.

Таня смотрела остолбенело. Она больше не сомневалась: заснеженный тротуар тянуло, как белую ленту. Столько времени и сил они потратили, а все равно недалеко ушли от зеленоватого дома! Движение было едва заметным глазу, но несомненным. Таню мотнуло в сторону, она едва удержала равновесие.

Шурка подхватил сестру, посмотрел в ту же сторону, что и она, но не увидел ничего особенного: дом как дом, старинный, облезлый. В Ленинграде таких много.

Таня шевельнула губами, будто сказала что-то, вздохнула и побрела вперед. Но теперь замер Шурка: из арки дома вышли женщина с мальчиком. Они шли как против ветра – сильно наклонившись вперед. Тянули санки. К санкам была привязана доска. А на доске – мумия, туго завернутая в белую ткань. Санки взвизгивали, попадая на утоптанную тропинку, заезжали полозьями в нетронутый сугроб, и женщина и мальчик наклонялись еще больше. Мумия равнодушно задирала вверх ступни.

Санки свернули за угол. И только тогда Шурка отвел взгляд, проглотил комок в горле.

– Таня…

Она опять остановилась, но не повернулась к брату – смотрела на дом. Дом смотрел на Таню.

– Мы идем, идем, идем… А он все тут.

– Что ты, Танька, сочиняешь, – испугался Шурка.

– Тротуар двигается, ты что, не видишь?

Шурка хотел на нее рассердиться. Но сам вдруг почувствовал, что стороны улицы, как два берега или половинки разводящегося моста, отплывают друг от друга. Площадь Жертв революции тронулась, поехала, как набирающая ход карусель. Белесое небо – тоже. У Шурки закружилась голова.

– Шурка…

Таня, чуть не упав, присела на каменную тумбу. А Шурка, покачнувшись, схватился за сестру.

– Это он, – голубоватыми губами прошептала Таня. – Он что-то с нами делает.

И выдохнула:

– Город. Он нас морит как тараканов. Все это нарочно. Он не хочет, чтоб мы жили.

– Нас, Танечка, немцы морят.

Таня глядела на снег, на круглые мыски своих валенок. Пожала плечами.

– Такой красивый. А мы в нем так некрасиво жили.

– Ты считаешь, мы сами виноваты?!

Она съехала с тумбы, огляделась: дома, их стройный ряд, уходивший к мосту, крыши под снегом, иней на деревьях. И беспомощно крикнула – крышам, слепым домам, сама не знала кому:

– Это нечестно! Слышишь? Жестоко! Ты только отнимаешь! Твоя красота – красивенькое вранье! Ненавижу!

Воздух зашелестел. Таня оглянулась. Шурка задрал подбородок. Воздух взвыл. Хлопнуло. Дом кивнул. Балкончик сорвался вниз. Брызнул снег. Гипсовые столбики покатились как кегли. Шурке лишь ушибло ногу. Дом промахнулся. Оскалился зубами-кирпичами. Воинственно топорщились на крыше каменные фигуры и вазы, как перья индейца на тропе войны.

– Ты это видел?! – заорала Таня. – Он!

Воздух опять засвистел.

– Бежим!

Шурка схватил ее за руку. Поволок.

И там, где только что стояла Таня, хлопнулась, разлетевшись снежными и каменными брызгами, большая ваза.