Край безоблачной ясности

— Мама с нами не живет. Она работает в большом доме. — Хорхито утерся рукавом и шмыгнул носом, силясь улыбнуться.

Икска положил руку ему на плечо.

— Ты живешь очень далеко… не хочешь ли…

Хорхито, продолжая чесать коленку, с полуулыбкой вопросительно смотрел на Икску. Обежав высокую фигуру в черном плаще, глаза его заблестели.

— Твой папа умер, верно?

Мальчик кивнул головой.

— Не хочешь ли… чего-нибудь сладенького или поужинать? Да, лучше поужинать, поесть горячего, а потом лечь спать… — Икска взял ребенка за руку, холодную, как ледышка, в противоположность его собственной теплой, потной руке. Лицо Хорхито, минуту назад готовое осветиться улыбкой, застыло, а глаза, утратив вопросительное выражение, впились в Икску с гипнотической силой, и мальчик попытался выдернуть руку. Икска сжимал ее все крепче, наклоняясь к ребенку, чтобы заглянуть ему в глаза, а тот, бросив газеты, вырывался и, наконец, укусил Икске руку, высвободился и, перебежав через улицу, остановился на краю площади. Там он оглянулся на Сьенфуэгоса и снова пустился бежать; через минуту обратившись в серое пятнышко, он исчез на улице Двадцатого Ноября.

Икска Сьенфуэгос закрыл другой рукой кровоточащий след маленьких зубов. Вышел на середину Сокало. Пососал кровь из ранки и, обернувшись кругом, как бы вобрал в себя вместе с кровью всю широкую площадь. Она была пустынна. Последний косой луч солнца высвечивал кружок неба. Между гигантскими тенями розовых и желтоватых, как слоновая кость, каменных громад — дворца, собора, ратуши и зданий с аркадами на противоположной дворцу стороне — еще колыхался полусвет. Перед воспаленными глазами Икски проносились другие образы: на юге — темные воды канала, усеянные белыми туниками; на севере — пирамида, испещренная знаками — пылающими жезлами, черепами, бабочками, стена, увенчанная змеями, храмы братьев — Дождя и Огня; на западе — таинственный дворец, полный альбиносов и горбунов, павлиньих хвостов и засушенных орлиных голов. Созерцаемое в действительности сливалось в глазах Икски с созерцаемым в воображении, настоящее становилось бездонным зеркалом прошлого, а прошлое — настоящего. Неизменным оставалось только небо, только крохотный светлый кружок.

— Появится ли это опять? — проговорил Икска во власти двоякого образа.

Он опустил голову и приложил руку к земле; капелька крови впиталась в пыль, обратившись в серый шарик. Он укусил себе руку в том самом месте, где была ранка, и снова почувствовал на губах теплую влагу. Закрыл глаза; ему нравился терпкий, металлический вкус собственной крови. От этого вкуса у него кружилась голова и шумело в ушах, как бывает в минуты ужаса, когда твое дыхание сливается с дыханием незримого призрака.

Сьенфуэгос раскрыл глаза. Солнце закатилось. Беспокойно озираясь в темноте, Икска чувствовал, какое множество теней теснится в его груди.

— Я мечтаю о другой ночи, не такой, как эта, — проговорил он. — О ночи, когда можно будет собрать все кусочки разбитой луны, все осколки первозданного. О другой ночи.

На Сокало зажглось освещение. Из собора выходили одетые в темное богомолки. На мгновение ослепленный, Икска поднес руки к глазам. Вокруг фонаря, жужжа, кружила оса; на свету блестело ее желтое брюшко, отливала глянцем черная спинка. Кружила и кружила, упоенная своим жужжаньем, своим владычеством над ночью, своей рабской приверженностью к искусственному свету. Икска вытянул перед собой руки, как бы отвращая темноту. Зрачки его расширились — ему хотелось прорвать покров ночи и увидеть новую зарю. Напоенные внутренним светом глаза, запавшие в темные впадины, искали по всему небосклону звездное знамение.