Край безоблачной ясности

— Норма, — проговорил Родриго и хотел взять ее за теплую руку, сверкающую золотом и бриллиантами.

— О, тихо. Ты все еще чувствуешь себя в саду нашего незабвенного отрочества. — Она утопила в рюмке новый смешок. — В твоей пучине погибну я, бурный джин!

Никогда еще он не видел ее такой красивой, как теперь, под двумя вуалями, схваченными бриллиантовым аграфом. И она была иной, чем прежде.

— Ты стал настоящий стиляга. Я вижу, времена переменились к лучшему.

— Смотря с какой точки зрения, — сказал Родриго, разводя руками.

— Ну, ну, ну, не начинай опять эти нескончаемые разглагольствования доморощенного трибуна. Как ты мне надоел! Это — во-первых; а во-вторых, ты был не прав, не так ли? Нет, мой мальчик, только мы, богатые люди, отдаем себе отчет в том, какая пропасть отделяет нас от бедных; бедные не знают о ней, и, пока их не просветит какой-нибудь ренегат-помещик, нам ничто не грозит. Но comes the revolution[34], и первыми расстреливают ренегатов и путающихся под ногами интеллигентов. Ха-ха!

Родриго молчал, уставившись на спичку, валявшуюся на полу. Снова вкрался протяжный голос Дардо Моратто:

— Сэр Джон изобретает сортир и, сидя в нем, переводит Вергилия. Великий труд успешно доводится до конца. И подумать только, что нынешние английские джентльмены, отправляя нужду, не воздают благочестивой дани памяти сэра Джона Уоттона, латиниста, придворного и переводчика Вергилия!

— Ах, Родригито, неужели ты так и будешь вечно ставить себя в смешное положение! Эй, человек! «Дайкири» для сеньора…

Фиделио чуть не разлил рюмки. («Черт бы побрал… уже скоро одиннадцать, скоро приедет Грабиэль, а я здесь. Черт бы побрал…»)

— Смотри себе под ноги, — прошипел Бобо. — Что с тобой сегодня? Ходишь, как очумелый.

Норма, протянув руки, похожие на дремлющих змей, взяла с подноса рюмки.

— Ах, как хорошо быть замужем за важной персоной, финансовым гением, который строго выполняет свои обязанности, но не выходит за рамки. Если бы он не приходил ко мне раз в неделю, я бы подумала, что он сошелся с другой, и это пробудило бы во мне ревность, дополнение к любви, которого я вовсе не желаю! Я бы горевала, тосковала, терзалась и не пошла бы на такую приятную party[35], где встречаешь старых друзей, которых уже не надеялась когда-нибудь увидеть. А что ты поделываешь теперь, старина?

— Ничего; немножко пишу и…

Норма беззвучно зааплодировала затянутыми в перчатки руками:

— Прекрасно, прекрасно, литература такой же необходимый аксессуар, как сигареты или хороший коньяк.

— Норма… послушай, я тебя по-прежнему люблю…

— Браво! Как оригинально! Болезнь, по-видимому, приобретает характер эпидемии. — Норма, сузив глаза, бросила на него сквозь вуаль косой взгляд. — Ты что вообразил, болван? — и, снова распахнув ресницы, пропела: — Ах, какой сквозняк! Бобо, что тебе стоит закрыть окно; и к чему нам гнусавая поэтесса?

Немеркнущее виденье,
владычица тайных сил,
верни мне златые мгновенья,
когда я безгрешно грешил.

— Ну, и что дальше? Может, ты хочешь, чтобы мы вернулись в незабвенный сад, где когда-то так мило сюсюкали? Или возьмемся за ручки и отправимся в «Синеландию»? Тебе ведь ничего больше и не нужно… До девяноста лет доживешь и будешь украдкой целоваться со старухами в доме призрения. Потому что там ты и кончишь свои дни. Ну, пока.

Норма отвернулась от него и помахала рукой. Вошла Пимпинела де Овандо. Высокая, с орлиным носом и обжигающе холодными, отливающими металлом глазами. Сьенфуэгос улыбнулся: Норма под руку с Пимпинелой. Ты мне знатность, а я тебе деньги. Ты мне деньги, а я тебе знатность. Ни та, ни другая не внакладе. Рано ты помер, Порфирио.

— Ты завтра увидишь мужа? — спросила Пимпинела, улыбаясь всем сразу.

— Увы, да, — воскликнула Норма бессознательно подражая ее манере держаться.

— Не забудь, дорогая, напомнить ему о моих трехстах акциях. Ты обещаешь?

— Не знаю, Пимпинела, я никогда не говорю с ним…

Пимпинела изобразила лучезарную улыбку.

— Да, чтоб не забыть… Моя тетя хочет, чтобы ты пришла к ней ужинать в следующий четверг.

У Нормы загорелись глаза.

— Донья Лоренса Ортис де Овандо?