Край неба

Работа, уважение и то, что она вышла замуж, — все это вместе было так хорошо после голода и постоянных тревог, что тот предвоенный год она была счастлива, как может быть счастлива молодая, здоровая и не лишенная красоты женщина. Пройдет больше трех десятков лет, и Галина Дмитриевна, вспоминая, подумает, что то время осталось лучшим в ее жизни. От него остались воспоминания, которым веришь с таким трудом, да две фотокарточки: она с мужем, а другая — с сестрой, на которой она снялась в белом полотняном платье с короткими, по тогдашней моде, пышными рукавами. Смотрит она легко и просто, ожидая от жизни только хорошее.

«Годов-то прошло, — подумает Галина Дмитриевна, вглядываясь в лицо сестры, на себя, и вздохнет: — Что, если бы не война?..»

Подходя к дому Галины Дмитриевны, я увидел, что какая-то женщина у ворот пытается скинуть проволочное кольцо и открыть калитку. «Кто же это? — подумал я, приближаясь. — Может, сестра? Но прошлый раз она мне говорила, что разругалась с сестрой и не ходят друг к другу… Соседка?..» Женщина была одета в просторное, похожее на мужское, пальто и повязана темным платком. На ногах — белые валенки. Кто же это?.. Любопытен я, как и большинство жителей поселка, что, конечно, ничуть не удивительно, раз я в нем родился.

Галина Дмитриевна, которую я просто не узнал, уже открыла калитку и хотела войти во двор, но тут я ее и окликнул.

Она оглянулась, долго всматривалась в меня, не признавая, и только когда я подошел поближе, обрадованно вскрикнула:

— Ой, боже, Митя! А я гляжу, гляжу…

Мы поздоровались, обнялись. Галина Дмитриевна ткнулась лицом в воротник моего тулупа, ладонью погладила мех.

— В гости, — сказала она обрадованно. — Вот как хорошо, и матери праздник.

— Как поживаете? — спросил я. — Что нового?

— Ой, да как мы поживаем, — посмеялась она. — В магазин сходила, а теперь — домой… Какое там у нас житье…

— А как Толик? — спросил я, зная, что милее разговора о сыне для нее ничего нет.

— Живет хорошо, — живо ответила Галина Дмитриевна. — Теперь у них трехкомнатная, каждому отдельно… Ой, Митя, — перебила сама себя. — Что же я тебя у ворот держу?.. Пошли в хату! У меня, правда, не очень натоплено… Пошли!..

Она поправила сползший на глаза платок и посмотрела на меня внимательно и жалостливо, как смотрела когда-то давно, полагая, наверно, что если у меня нет отца, то я — сирота и меня надо пожалеть.

По узкой расчищенной тропинке мы прошли в дом. В небольшой кухне было тепло, разгоревшаяся плита красно отсечивала по стенам, кружки ее раскалились добела.

— Разгорелась! — сказала Галина Дмитриевна, включила свет, подсыпала в плиту угля и повернулась ко мне. — Обогревайся, садись сюда поближе…

Поставила мне табуретку и захлопотала вокруг стола. Появились огурцы, хлеб и бутылка кагора.

— Я сварила бы картошки, да ты ведь не будешь ждать, — сказала Галина Дмитриевна, а сама, не слушая моих возражений, уже очистила с пяток, залила водой и поставила на плиту. — Осенью приезжал Толя машиною, сиденья снял и прикатил… Телевизор мне привез, чтобы не скучала. А картошки насыпали ему по окна. Ты кури, Митя, кури, — разрешила она, увидев, что я вытащил сигареты. — Мне нравится, если кто покурит в хате.

Пока варилась картошка, мы сели за стол и выпили за встречу и все хорошее в жизни. Галина Дмитриевна даже сладкое вино едва пригубила, стала рассказывать о сыне, которого я знаю с детства, но видел за все эти годы лишь несколько раз. Из ее рассказа было ясно, что живет он не бедно, работает, старается, чтобы в доме был достаток, и мать не забывает. Она говорит что-то о новой мебели в квартире, о коврах, которые пришлось доставать… Подобные рассказы слышал я не однажды, и не только от Галины Дмитриевны, и всегда, когда слышишь, как желаемое выдается за действительное, становится немного грустно и думается о том, что впервые за все века люди освободились от жизни ради куска хлеба, появилось свободное время, кое-какие деньги, чтобы жить безбедно, и, казалось бы, можно подумать о чем-нибудь другом; но они, испугавшись, наверное, и этого времени, и свободы, скоренько накинули на себя новое ярмо, теперь уже добровольно, и, похоже, не может человек иначе, словно бы боится чего-то и хоть чем-нибудь, да старается себя одурманить…

— А что Андрейка?.. Вырос?

— Большой уже, — ответила Галина Дмитриевна, улыбаясь и вспоминая внука. — «Я вас, бабушка, буду кормить, когда состаритесь», — сказала она голосом Андрейки. — Да как подумаешь, то и стариться некогда… А Андрейка — ну чисто Толя в детстве, и хваткий такой же, и до машины его тянет…