Край неба

Трехов хотел сказать, что Лихареву наплевать на его положение, и приходит он выпить, а все гостинцы — как плата за терпение. Если бы Трехов решился говорить, он бы сказал, что Лихарев давно попал в беду, но, начав, он замолчал. А Лихарев, воспользовавшись паузой, уже говорил:

— В том, именно в том! Мы учились вместе, это не шутка! Что ни говори, а не шутка, — сказал он и, не глядя на Трехова, вытащил из портфеля две бутылки водки. — Жаль, я мяска не прихватил, а то поджарил бы… Ты же знаешь, готовить я могу так, что пальчики оближешь. Сюрпу сварить или протушить что — мигом.

— Да-да, — равнодушно подтвердил Трехов, понимая, что и в этот раз ничего не скажет товарищу. — Орудуй, как знаешь.

И, махнув рукой, ушел в комнату. На Лихарева он даже не взглянул. Но Лихарев ничуть не обиделся, обрадованно кивнул и, продолжая говорить сам с собою, стал вытирать стол. Вскоре на нем стояли стаканы, тарелки, на сковородке зашипела яичница.

— Горячее все же, — приговаривал повеселевший Лихарев, нарезая хлеб. — Да и закуска будет отменная. А то, понимаешь, соберутся, хватят по стакану и разбегаются. Нет, мужик, надо чтобы культурно было, чтобы поговорить, вспомнить… Всякая вещь требует своего порядка. Не пьет кто, к примеру, — не пей, так посиди. Вот тебе чай, сухари, хурма… Я никого не заставляю. А зачем заставлять? Незачем! Привыкли, понимаешь, заставлять человека.

Трехов сидел в кресле перед включенным телевизором и, слыша, как Лихарев возится на кухне, приговаривает и даже напевает, думал о том, что каждый такой приход он переносит все с большим трудом. Ему казалось, он начинает ненавидеть Лихарева, потому что тот, появившись, сначала извинялся, что побеспокоил, затем начинал командовать и, напившись, то пел песни, то клялся в вечной дружбе. Таких же клятв он требовал и от Трехова, сто раз повторяя, что они вместе учились, и напоминая, что Трехов гостил у него.

— Тебе же понравилось, скажи? — спрашивал он по нескольку раз за вечер. — И болезнь прошла, да?

Иногда он обвинял Трехова в чем-то или же заявлял, что Трехов его не любит. Когда же глаза его становились совсем мутными, он договаривался до того, что понять его не было никакой возможности. Он икал и тупо глядел на Трехова, а тот, трезвый и измученный долгим разговором, уже ничего не отвечал и думал о том, насколько легче жить на свете таким людям, как Лихарев.

Год назад Трехов еще летал, потом заболел, и его списали на землю. Заболел он после того, как от него ушла жена. Произошло это довольно неожиданно, потому что жили они мирно. Однажды вечером, когда Трехов как раз возвратился с работы, жена сказала, что уходит от него, и попросила развод. Трехов сначала не поверил, а после, убедившись, что жена не шутит, ответил, что он никуда ее не отпустит и на развод не согласен. Тогда жена спокойным голосом сообщила, что силой жить не заставишь.

— Мы встречаемся два месяца, — сказала она Трехову, — и все решили… Прими это как мужчина…

Жена еще о чем-то говорила, но Трехов ее не слушал: теперь он вспомнил, что в последнее время жена все куда-то уходила по вечерам. Иногда она говорила, что идет к подруге, а часто — просто уходила. Ему стало обидно, что в то время, когда он летал, она встречалась с любовником.

— Предательство, — сказал Трехов, стараясь быть спокойным.

— Любовь! — возразила жена, собрала сына и ушла жить к какому-то «киношнику», попросив на прощанье ее не беспокоить.

Трехов погоревал, напился как следует и в конце концов, устав от одних и тех же мыслей, уговорил себя не вспоминать «предательницу». Вспоминать-то он, конечно, вспоминал, но через месяц-другой боль притупилась и он даже повеселел. Подумывал даже о том, как, наперекор всему, женится, потому что не привык жить один. Вот в это время, когда, казалось, все осталось позади, руки Трехова покрылись струпьями, кожа потрескалась и кровоточила. По ночам изводил страшный зуд, не давая спать. Доктора советовали не волноваться, побольше гулять, выписали какие-то мази. Он выслушал советы и продолжал летать, забывая в рейсах и жену, и болезнь, и хлопоты, связанные с судом. Надо сказать, жизнь летчика устроена так, что в ней можно забыть многое, не только жену, но и собственное имя. И вот Трехов, улетая и возвращаясь, проводя большую часть времени то среди гроз, то среди своих товарищей, вскоре, наверное, и выздоровел бы, но тут жена пришла к нему мириться. Теперь она плохо говорила о «киношнике» и упрекала Трехова в том, что он согласился на развод.

— Но ничего, — успокаивала она себя, — многие в разводе живут даже лучше!

«Мирились» они дней пять, и после этого Трехова стало трясти основательно: теперь не только руки, но и шея покрылась коростой. С женой Трехов расстался окончательно, и тут же его списали на землю. Как большинство летного народа, Трехов мало что умел, кроме навигации, почти ничего не знал, и такое решение медицинской комиссии основательно его подкосило. Не утешали даже справедливые слова бортмеханика о том, что миллионы людей живут без авиации.

— И неплохо живут, — заверил бортмеханик. — Так что не тужи!