Край неба

…Двадцать лет назад, совершенно случайно, Дуров жил в этом доме с первой своей женой Варенькой; расписавшись, они приехали сюда на три дня, а пробыли две недели. Тогда был август, лето выдалось знойным, и трава скоро сгорела. И вечерами, когда они бродили вдоль обрыва или сидели на крыльце, слышно было, как от легкого, прилетавшего из степей ветра шелестит трава. Шелест ее казался Варе таинственным, неразгаданным, и она постоянно говорила:

«Послушай!.. Нет, ты послушай! О чем она шелестит?!»

Дуров не мог сказать, и они смеялись…

По утрам они бегали к речке умываться, и не объяснить было, отчего столько радости доставляли им эти глиняные ступени, росистая и холодная трава, чистая, студеная по утрам вода. Варя, будто предчувствуя скорую разлуку, не отпускала Дурова от себя ни на шаг, и когда в один из дней они с хозяином уплыли на ту сторону нарубить жердей, она ждала с нетерпением и встретила у реки.

«Думала, не дождусь! — сказала она. — Мне даже страшно стало…»

И смотрела на Дурова с тревогой и нежностью, словно боялась, что он исчезнет. Когда они разгрузили лодку, она взялась помогать; а Константин Ильич хмурился, отнимал у нее жердины и говорил в сердцах: «Варенька! Ну, Варенька!» И Дуров, глядя на эту сцену, смеялся.

Оттого, что она любила и не испытала еще никаких тревог, мир ей казался удивительным; в то лето она стала совсем другой, она любила не только Дурова, но и всех людей, и поскольку они попали в этот дом, где жили только хозяин да хозяйка, то она перенесла всю свою любовь на них.

Она вышла замуж, но что-то нежное, по-детски чистое оставалось в ней, такое, чего Дуров ни у кого не замечал; и когда она говорила, то невозможно было не поверить, потому что в голосе ее слышалось столько чувства, жизни, что Дуров, слушая ее, сомневался, бывало, его ли это жена. И любил ее в такие минуты без памяти.

«Константин Ильич!.. Евдокия Захаровна!» — только и слышалось в те дни. И Констанин Ильич, проживший свою жизнь в отдалении и глуши и привыкший к тишине, улыбался ей и называл «Варенька-Варвара». Однажды, когда Варя стала в шутку фантазировать о том, как они с Дуровым через несколько лет нагрянут в гости, Константин Ильич, словно бы угадав, что этого никогда не будет, даже погрустил.

«Вы станете старенькими — забудете нас, — говорила Варя, — а мы неожиданно приедем и развеселим…»

«Доченька ты наша, — отвечала Евдокия Захаровна, — как же мы тебя забудем».

Константин Ильич подтверждал слова жены, кивая головой.

А ведь он был суровым мужчиной и на лице его давно не проступали никакие страсти… «Ах, Варенька-Варвара!» — говорил он ей, и этими словами передавал, как он рад, что они приехали. И когда отвозил их в Перекаты и прощался, то заплакал.

Сидя у воды, около старого кострища, где лежал обгорелый пень да закопченное, помятое ведро, Дуров вспоминал то, что было так давно, и понимал теперь, что ничего таинственного в шелесте травы не слышалось, что Варя не могла ни предугадывать, ни тревожиться. Просто дни тогда выпали им беспечные, а вечера — свежи и медлительны. Солнце падало далеко в степи, и долго еще горело небо красными, переменчивыми отсветами. Ветер приносил откуда-то издалека еле уловимый запах дыма — наверное, в то лето часто вспыхивали пожары. А главное, они были молоды и счастливы, как могут быть счастливы любящие друг друга люди.

Теперь Дуров мог точно сказать, что ничего прекраснее, чем эти две недели, в его жизни не было, потому что после смерти Вари все пошло наперекос и пришлось ему изведать то, от чего, как говорят в народе, зарекаться не надо. И сейчас все у него как у других людей, но это все Дуров должен был сначала потерять, а после найти. На это нужны были силы, желание…

«Но выкарабкался, — подумал Дуров, глядя на темневшую воду, — и никто не может ткнуть пальцем, да и на заводе не последний человек». Он усмехнулся, порадовавшись, что никто не знает о его поездке, а то сказали бы — тронулся наш старик: его давно звали «наш старик», хотя стариком он себя не считал. И еще подумал, что приехал сюда не только потому, что хотелось послушать шелест травы, увидеть этот дом, знакомое и памятное место, а потому что нечем стало жить в благополучии и внешней порядочности теперешней жизни: дочери выросли и вот-вот уйдут из семьи; жена давно превратилась в наседку, беспокоилась о дочерях, о нем самом — для нее самым главным было, чтобы никто не болел. Ничего другого она понять не могла, но Дуров жалел ее, потому что, если подумать, она ни в чем не виновата. Когда они только поженились, у них происходили ссоры, долгие и бестолковые разговоры: Дурову не нравился ни ее голос, ни привычки, ни то, как жена звала его уменьшительно Коленькой. Он все вспоминал Варю, искал сходства с нею, а сходства, конечно, не было, и это злило. Но позже, словно поняв что-то важное, Дуров по-своему полюбил жену, сам себе не признаваясь, что часть этой любви пришла издалека…