Край вечных туманов

– У тебя невеста, Розарио?

Брата забавляло мое удивление.

– А что здесь странного? Она из наших, итальянка. Правда, не тосканка, а из Венеции. Лаура Антонелли… Красивая девчонка, прямо как Луиза Конта.

Я нечаянно прикоснулась к его руке. Он осторожно сжал мои пальцы.

– Ты простишь меня, правда? Война любого сделает негодяем.

– Давай забудем об этом.

Розарио смотрел на меня внимательно и слегка обеспокоенно. О, теперь я узнавала его глаза – черные, с чуть синеватыми белками, и его лицо – выразительное, смуглое, с высокими скулами – непременным признаком всякого из семейства Риджи…

– Я буду Каином, если не спасу тебя Ритта.

– Разве меня не должны отпустить? Я; ни в чем не замешана.

– Это не имеет значения. Ты попалась и все этим объясняется, С тобой даже никто не станет разбираться. Через два дня сюда прибудет гильотина. Она решит все затруднения.

Расширенными от ужаса глазами я смотрела на него.

– Меня хотят гильотинировать?

– Тут с сотню таких, как ты, наберется.

Он продолжал говорить тихо и внятно:

– Я выведу тебя. Ты не останешься здесь. Я найду способ.

– А ты? Ты сам?

– Я стану дезертиром. Это давно совпадает с моими планами. Войне не видно конца, а я не намерен всю жизнь быть солдатом.

Со двора доносились какие-то крики, команды, суета. Я думала о том, что ради меня Розарио пойдет на большую жертву. Из сержанта он превратится в изгоя, разыскиваемого полицейскими агентами Республики. Но разве я могла отказаться от этой жертвы? Меня должны были гильотинировать.

– Когда? – тихо спросила я.

– Завтра ночью.

– Почему? – волнуясь, сказала я. – Почему завтра?

Он словно колебался: говорить мне или нет?

– Ну! – поторопила я.

– Видишь ли… это известие будет тяжелым для тебя.

– Что именно? О Боже, не тяни! Поскорее, пожалуйста!

– Твоего отца привезли в Лаваль. Завтра утром соберется военно-полевой суд.

Мурашки пробежали у меня по спине. Отец в Лавале! Он жив. И его должны судить… Мне стало больно, так невыносимо больно, что я прикусила губу, чтобы подавить возглас отчаяния.

– Твой отец – важная фигура, Ритта. Сюда нагнали для его охраны столько солдат, что нам лучше переждать и никуда не двигаться. Завтра к вечеру это столпотворение рассосется…

– Завтра? – снова спросила я. – Когда казнят отца?!

8

Едва забрезжил рассвет, солдаты стали подниматься. Обливали друг друга из ведер водой, гогоча во все горло и отпуская шуточки, раскуривали трубки и поглощали скудные солдатские пайки. Как я поняла, это был пехотный отряд. Синие непрерывно мурлыкали себе под нос какие-то песни – то «Марсельезу», то куплеты из «Карманьолы»:

Я санкюлот, и я люблю
Плясать на горе королю.
Привет марсельцам от меня —
Они моя родня.

Так спляшем карманьолу!
Слышишь гром? Слышишь гром?
Так спляшем карманьолу!
Пушки бьют за бугром.

За ночь я не сомкнула глаз, хотя иногда мне до ужаса хотелось забыться, потерять сознание или умереть, лишь бы отключиться от кошмара, увидеть который мне еще предстояло. Я все буду видеть… Они убьют отца у меня на глазах.

Странное дело: всю свою жизнь я нисколько не страдала от того, что отца нет рядом со мной. Когда я училась в монастыре, то за шесть лет видела его всего два раза. Потом, до моего первого замужества, мы хотя и жили в одном доме, встречались редко: всегда получалось так, что отец на службе, а я у королевы. Ну а после случая с Жанно я вообще не желала с ним видеться. И вот теперь, совершенно внезапно, в душе возникла жгучая боль от того, что я так плохо знала его, что мы так скверно использовали те годы, что были нам отпущены.

Надо сказать, что отец мне попался необычный. Я могла точно посчитать, сколько раз за всю жизнь он меня поцеловал. Он распоряжался мною, делал все что хотел: он причинил мне так много горя, как никто другой.

Но… было что-то такое, что заставляло меня сейчас глубоко страдать. Я смутно понимала, что это. Узы крови? Зов родства?

Привычка? Возможно, все это вместе. Отец все-таки любил меня. Может быть, его любовь выражалась странно и не в открытую. И теперь катастрофа разъединила нас, обрекла на разлуку. Обрекла отца на смерть, а меня на то, что я все это увижу.

Он был настоящим аристократом, подлинным принцем, и этого у него не отнимешь. В Версале его называли Баярдом, рыцарем без страха и упрека. Свою честь он нес высоко, как священную орифламму,[6] и он ни в чем не нарушил своего долга, подавал пример другим… Жанно явно будет гордиться дедом. Но мне-то, мне нисколько не было легче от этого.

Мы были такие разные, между нами все время возникали размолвки. Оба были упрямы и не понимали друг друга. И все-таки за это лето мы сблизились. Отец стал мне дорог. И сегодня я могла сказать… что люблю его.

Да, я люблю его. Впервые осознав это, я почувствовала горечь. Почему я поняла это так поздно? Почему он не позволял мне этого понять?

– Взвод, строй-ся!